Ямщина - Михаил Щукин

Митенька махом подогнал тройку, Феклушу перенесли на сани. Роман сунулся, желая примоститься рядом с дочерью, но Устинья Климовна остановила:

— Некого тебе делать, не бойся, не изурочим, — тут увидела Дюжева и укорила его: — Тебе, Тихон Трофимыч, думать бы надо — седина в бороду стукнула. Такое смертоубийство распустил. Я утром еще варнака твоего видала, сразу подумала — свернет шею либо затопчет кого. Он вишь, чо выкинул! Прута доброго на вас нету!

Тихон Трофимыч не перечил и не оправдывался, сердито поглядывал на Ваську. А тот утирался снегом и стряхивал с ладоней талые ошметья бурого цвета.

— Вот девка-то, а?! — раздался чей-то мужской голос. — С такой на медведя ходить можно! Вот отчаюга!

— Слава Богу, хоть обошлось, — вздохнула какая-то баба.

И впрямь обошлось. Игренька даже не покалечился. Освобожденный от сбруи, он вздрагивал, переступая ногами, бока его ходили ходуном.

— Коня, коня поводите, запалится, — скомандовала напоследок Устинья Климовна и уселась в сани рядом с Феклушей. — Хозяева, прости меня, грешную!

Толкнула Митеньку бадожком в спину — поехали!

Народ стал расходиться. Ярмарка еще не кончилась, она лишь в самый разгар вступала, и много чего интересного можно было увидеть.

Васька, прихрамывая, несмело подошел к Дюжеву. Тот глянул на его морду, раскатанную, как красный блин, хотел отругать, но передумал. Махнул рукой — сгинь, чтобы глаза не видели. Васька послушно подался к Игреньке.

Роман топтался на месте, с тревогой поглядывал вслед зулинской тройке.

— Да ты не боись, — успокаивал его Дюжев. — Устинья — лекарка знатная, враз ногу выправит, — виновато крякнул и позвал Романа в кабак: — Пойдем, брат, погреемся, зябко стало.

…Тихо-тихо брела по Огневой Заимке зулинская тройка. Кони за долгий день приморились, шли неторопким шагом, а Митенька их не подгонял, придерживал в руках слабо натянутые вожжи, оглядывался на Феклушу и жалел, что дорога до дюжевского дома уж очень короткая.

Устинья Климовна дело свое спроворила быстро. Распарила Феклуше ушибленную ногу в горячей воде, приложила травок, прочитала сухим шепотом молитву и велела Митеньке доставить девку до места.

— Да не вздумай гнать! — вдогонку ему наказывала Устинья Климовна.

А Митенька и не думал. Будь его воля — он бы до дюжевского дома две недели Феклушу вез. Но — короток путь. У высоких ворот тройка встала. Выбежала Степановна, узнала, в чем дело, запричитала, как на похоронах. Но тут же и осеклась, заторопила Митеньку, а сама побежала в дом, чтобы готовить постель.

Митенька поднял Феклушу на руки и понес, а она закрыла глаза от пугающей близости. Большущие, выгнутые ресницы вздрагивали. На высоком крыльце Митенька споткнулся, Феклуша распахнула глаза, и он вздрогнул — столько в них было ласки и благодарности, что хватило бы не только на одного человека, на Митеньку, но и на весь белый свет.

А в Шадре, не затихая, кипела ярмарка.

После полудня проголодавшийся народ тянулся в кабак, чтобы погреть нутро. Двери — хлоп да хлоп. Морозные клубки катались по полу. Четверо половых носились, сломя голову, а все равно не успевали. Но Тихону Трофимовичу, как почетному гостю, стол накрыли мигом, а на край стола поставили пыхающий жаром самовар. Вина не принесли, потому как знали: при деле Дюжев капли в рот не берет. Роман оглядел богатую снедь, подивился на блескучий ведерный самовар, засомневался:

— Не осилим, Тихон Трофимыч.

— А ничо, — отмахнулся Дюжев. — Глаза завидушши, а пузо безразмерно. Угощайся, братец, седни мы заробили.

Под чаек трезво и неторопко сладилась у них беседа. Роман, заново переживая увиденное, рассказал о чудном и теплом свете, какой явился им на бугре с Феклушей, когда остались они в Огневой Заимке, ссаженные неласковым ямщиком. А еще рассказал о горбатой старушке, которая приводила его на бугор, где видел он церковь, сотканную из того же неведомого света.

— И понять не могу, — дивился Роман, — то ли сон мне снится, то ли наяву было.

Дюжев слушал, не перебивая ни единым словом, только запаленно вздыхивал, как загнанный конь, да раздирал густую бороду крепкими короткими пальцами. А выслушав до конца, сказал:

— Сон ли не сон, а знак это, братец. Знак. Чуешь, к чему он?

— Да я уж думал. Разве к тому, что церквы, раньше ставил?

— Мастер, что ли?

— Да походил с артелью, с батюшкой.

— Вот оно и ладно, — успокоенно проговорил Дюжев. — Все к одному.

— О чем ты?

— Все о том же. Ты ешь, братец, ешь, тебе робить много нынче придется.

С ярмарки они возвращались вдвоем, уже под вечер. Молчали и слушали стылый скрип полозьев да легкий перестук конских копыт об утоптанную за последние дни дорогу. Зимние сумерки выстилали на полях голубые тени, в логах тени сгущались, становились похожими на темные озера. На густом темно-синем небе проклюнулась первая звезда, дорога меж тем поднималась на взгорок перед Огневой Заимкой, и чудилось, что кони, вскидывая головами, погонисто уходят в небо.

И вдруг встали как вкопанные. Тихон Трофимович дернул вожжами, понужая их, но кони — ни с места. Он выпростался из шубы, вылез из саней. Навстречу ему семенила по дороге горбатая старушонка. Она невесомо опиралась на старый бадожок, и шаг ее был легкий, неслышный.

— Ты откуда взялась, болезная? — удивился Тихон Трофимович.

Старушка подошла совсем близко, тихо молвила:

— Ступай за мной, и ты, сердешный, — позвала Романа, — тоже ступай.

Повернулась и пошла-заскользила по снежному целику, целясь к правой окраине Огневой Заимки, где взметывался над Уенью высокий бугор. Тихон Трофимович и Роман подались следом, поспешая изо всех сил за ее быстрым ходом.

Она вывела их на самую макушку бугра. Остановилась, опираясь на бадожок, не разгибая согнутой спины, подняла голову. Тихон Трофимович и Роман стояли перед ней смирно, как послушные ребятишки перед строгой маменькой. Старушка оглядела их с ног до головы, сухим, шелестящим голосом заговорила:

— Тута ваша радость, — подняла бадожок и пристукнула им, протыкая снег. — Тута и ваше горе.

— Кто ты? — спросил Тихон Трофимович.

— Судьба, — коротко ответила старушка.

И исчезла.

Плотницкая артель — двенадцать мужиков в просторных рубахах. Бродни под коленями перевязаны сыромятными ремешками, щедро смазаны дегтем и рыбьим жиром — черны, пахучи. Как на праздник.

Отвесно сеет реденький дождик, мочит непокрытые головы, падает на маслянистую обувку, застывает на ней каплями, не в силах скатиться. На зеленой, умытой траве желтеет свежеошкуренное бревно — будто рублевая свеча из ярого воска. Уголками, на живульку, воткнуты в него топоры. Двенадцать штук. Изогнули отглаженные ладонями топорища, ждут урочной минуты, когда понадобятся.