Московский полет - Эдуард Тополь

– Ну? – сказал я нетерпеливо, когда его голова достигла дверцы кабины.

– В Питере КГБ арестовало материал.

– Что? Что?

– Час назад на студию приехали гэбэшники, зашли в монтажную и изъяли весь материал нашего фильма – даже шумовую фонограмму – сказал Костя, запыхавшись.

– А негатив?

– Все подчистую. На нас настучал партком студии.

У меня перехватило дыхание.

– Они отвезли материал в Смольный, Романову, – продолжал Костя и зачем-то глянул на свои ручные часы «Сейко». – Он сейчас его смотрит.

– Кто смотрит?

– Романов, дубина! Романов сейчас лично смотрит материал нашей картины!

– Откуда ты знаешь? – не поверил я. Романов, первый секретарь Ленинградского обкома партии, был знаменит своей ортодоксальной партийной консервативностью. Я бы сказал, что он был Лигачевым эпохи Брежнева.

– Знаю, – сказал Костя. – У меня свои источники информации.

– Но что он может понять? – сказал я. – Ведь фильм еще не смонтирован, без звука!

– То, что им нужно – они понимают. Мы с тобой через сорок минут вылетаем в Питер.

Питером, то есть Петербургом, Костя всегда называл Ленинград – как многие казненные ленинградцы.

– Я никуда не полечу, я должен доснять эпизод. А потом пусть они меня хоть сажают!

– Ты не успеешь доснять эпизод.

– Почему?

– У нас есть пленка и допуск на завод.

Семь минут назад свердловское КГБ получило телефонограмму из ленинградского ГБ изъять у нас всю отснятую пленку и выгнать нас с завода. Они будут здесь, через несколько минут. Скажи оператору, пусть разрядит камеры и сунет туда эти кассеты, – и Костя протянул мне сумку с принесенными им кассетами.

– А что это за пленка? – спросил я, даже не усомнившись в точности его сведений. Я знал, что в каждом городе, где мы снимали, Костя первым дедом кадрил местных телефонисток. Таким образом, вся киногруппа и особенно падкие на любую юбку осветители и ассистенты оператора меньше рисковали прихватить триппер, а Костя Зайко получал бесперебойную связь с Ленинградом.

– Это чистая засвеченная пленка, – он сунул мне в руки принесенные кассеты. – Быстрее, Вадим! Мне еще нужно организовать, как вывезти нашу пленку из Свердловска. Нас с тобой будут обыскивать в аэропорту.

– Но какой смысл спасать эту пленку, если весь фильм арестован?

Он покосился на оператора и двух его ассистентов, стоявших поблизости и продолжавших съемку. И сказал мне шепотом:

– Ты имеешь дело со мной, не так ли? – и вдруг впервые за все время нашей совместной работы сорвался на крик: – Я вам приказываю сдать мне всю снятую пленку? Я представитель администрации студии!

Я изумленно уставился на него, а он добавил сквозь зубы: – Дурак! Делай, что я говорю! Быстро!

Внизу, по боковому переулку, уже катили к проходной завода две черные «Волги» – верный знак свердловского КГБ… А от здания управления «Уралмаша» к подъемному крану бежали три каких-то типа. Они так спешили, что, как и Костя Зайко, были даже без пальто и шапок…

Советский – режиссер – должен – знать – на кого – он – работает!

Кулак Павлаша, министра кинематографии, увесисто отбивал по столу паузу после каждого его слова. Костя Зайко сумел-таки вытащить наш фильм из Смольного и ленинградского КГБ – он сыграл на ведомственных амбициях министра кинематографии, в дела которого вдруг вмешался Романов, «провинциальный» секретарь обкома. Но, как говорится, хрен редьки не слаще. Теперь я сидел напротив холеной морды министра, между ним и мной была лишь полированная крышка его министерского стола, а по бокам от меня сидели Николай Лапшин, директор Ленинградской киностудии, и Станислав Межевой, главный редактор сектора художественных фильмов Министерства кинематографии. Павлаш только что просмотрел материал моего фильма в своем персональном кинозале на третьем этаже министерства, а точнее – ушел с просмотра посреди фильма, после эпизода пьяной драки в общежитии сибирских шоферов. Пристукивая кулаком по столу, он синхронно с этими ударами ронял каждое слово отдельно:

– Даже – иностранные – корреспонденты – уже – не порочат – нашу жизнь так – как вы – в этом фильме! Кто – дал – вам право – так – снимать – нашу – жизнь?

– Я снимал по сценарию, который вы утвердили.

– По каждому сценарию можно снять пять разных фильмов. Можно снять, как рабочие идут на работу летом, при теплом солнце, а можно, как вы, – зимой и ночью! – И Павлаш повернул свою бульдожью рожу к директору студии: – Вы что – не видели, что он снимает?

– Эпизод пьяной драки можно сократить, мы предлагали режиссеру… – испуганно сказал Лапшин,

Действительно, еще два месяца назад, до ареста фильма, все руководство студии просило меня вырезать этот и шесть других эпизодов, потому что заранее знали: министр не примет фильм в таком виде. Он просто не может принять его в таком виде, ведь по вечерам в Барвихе, райском правительственном дачном поселке под Москвой, он показывает каждый новый советский фильм своему тестю – члену Политбюро Кириленко и его закадычному другу Леониду Брежневу. Именно по этим фильмам Политбюро судит о жизни советского народа. И когда им показывают, как хорошо, как замечательно живут советские люди под их мудрым руководством, как энергично и самозабвенно мы строим коммунизм, – авторы таких фильмов, директора киностудий и сам министр кинематографии получают премии и правительственные награды. Но если показать Брежневу, Черненко, Кириленко, Андропову, Романову, Гришину и остальной партийной хунте, что под их «мудрым» руководством страна спивается, голодает, дерется, насилует жен и природу, не верит ни в какой коммунизм и от безысходности всеобщего вранья вокруг снова пьет, дерется и вырождается… – что будет за это министру кинематографии? Так не лучше ли ему самому запретить очередной «очернительный фильм» – и черт с ними, с деньгами, которые на этот фильм потрачены? Эти деньги можно взыскать с киностудии, которая недобдела, не пресекла, не остановила зарвавшегося режиссера.

За семнадцать лет своего министерствования Павлаш отправил в небытие 120 художественных фильмов – и каждый стоимостью в полмиллиона рублей. А про мой сказал:

– В этом фильме нужно сократить все – включая титры…

– Извините, – мягко начал Стас Межевой, главный редактор сектора художественных фильмов. – Мне кажется, если мы дадим им возможность кое-что переснять и озвучить, чтобы несколько переставить акценты… – и тут же умолк под бычьим взглядом Павлаша.

– То что? – сказал ему Павлаш в упор.– Что они могут тут переставить? Какие акценты? Каждый кадр этого фильма пронизан клеветой на наш строй, а каждый эпизод – это социальная помойка! – И повернулся ко мне и Лапшину. – Или вы думаете, мы не понимаем, что вы нам приносите? «Зима бесконечна» – это ведь что значит? Что после хрущевской оттепели наступила бесконечная зима! Вот что это значит! Но мы даем вам деньги не для показа грязного белья нашего общества! Мы даем вам деньги на фильмы социалистического реализма! А вы тратите наши деньги на съемки своих сюрреалистических миражей!