Спустя десять счастливых лет - Элис Петерсон

– Твиттеров, – поправляю я с улыбкой.

Джанет переводит взгляд на меня.

– Так, а теперь расскажи-ка, как сама поживаешь.

Ну почему, когда этот вопрос задают с таким сожалением в голосе, мне хочется плакать?

Она крутит сапфировое кольцо на костлявом пальце, изуродованном артритом, и терпеливо ждет, понимая, что я пытаюсь сдержаться. Обходится без «время все лечит».

«Мы не плачем и не ноем, а собираемся с силами и продолжаем», – как наяву слышу ответ мамы, когда я в детстве спрашивала, почему на летних каникулах она всегда с Пиппой.

– Тяжело, да? – выручает меня Джанет. – Тому, кто остался.

За чашечкой чая я вдруг начинаю рассказывать Джанет про решение вернуться домой.

– В Лондоне я не могла поверить в его смерть. Хотела ходить на работу, держать мысли в узде, не вспоминать про Олли. Рассчитывала, что на работе мне будет куда лучше, чем погрязнуть в жалости к самой себе дома, но дело в том, что… – Я колеблюсь, не зная, как выразиться.

– Скорбь все равно берет свое.

Киваю, вспоминая, как Глитц говорил, что мне надо ехать к родителям.

– Я ни с чем не справлялась, а когда узнала про ребенка… можете представить себе потрясение. О, Джанет, я должна быть сильной. Это дар свыше. Раз уж я беременна, то не имею права сдаваться. Я хочу быть хорошей матерью.

– Ты смелая девочка, – произносит Джанет, вытирая глаза платком. – Все у вас с ребеночком будет хорошо.

После второй чашки она делится со мной рассказом об их с Грегори жизни в Кембридже. Показывает фотографии, письма, которые он писал своей сестре во время Второй мировой войны. Я прошу напомнить про брошь – серебряную звезду с красным крестом посередине, которую Джанет прикалывала к кофте. Никогда в детстве не видела ее без этой броши. Джанет говорит, что это Колдстримская звезда.

– Всегда ее ношу, так я чувствую себя к нему ближе. «Honi soit qui mal y pense», – постукивает она по выгравированным буквам. – «Позор тому, кто мыслит зло».

Напольные часы бьют двенадцать раз. Мне пора. Через полчаса встреча с Джо.

– Идешь в уютное местечко на обед? – спрашивает Джанет.

Упоминаю «Мезо Джо» и школу дегустации.

– О, люблю вино! – восклицает Джанет, провожая меня к выходу. Одри трусит следом. – Хотя ничего о нем не знаю. Вино всегда было по твоей части, верно, Грегори?

Я изумленно замираю.

– Джанет, вы с ним разговариваете?

– Да-да, часто, – взмахивает она рукой, как будто речь идет о чем-то совершенно естественном.

– А Грегори… отвечает? Вы слышите его голос?

– Боже, нет. Жаль, конечно. – Она внимательно меня изучает. – Но я знаю несколько людей, которые действительно слышат голоса, так что бояться тут нечего. А я все равно люблю поболтать. Иногда чувствую, как Грегори меня отчитывает, если я на целый день включаю отопление. Тот еще был Скрудж.

Я хочу порасспрашивать ее дальше, но поздно, надо бежать. Уже в дверях…

– Джанет, простите меня! – Я касаюсь ее руки.

– За что же?

– Когда вы приходили к нам на Рождество… Я не понимала, как тяжело потерять близкого.

– Ты была маленькая.

– И, кажется, я вам каждый год дарила коробку ирисок собственного приготовления, верно?

– Не каждый. Иногда были трюфели.

– Наверное, тоже отвратительные, – смеюсь я. – В кулинарии я не сильна.

– А ну хватит, Ребекка. Мне всегда нравилось с тобой общаться, рассматривать твои чудные картины. Прошу, заходи еще, – говорит Джанет, – и поскорее.

Джо ведет меня в подвальчик – помещение с длинными дубовыми столами и деревянными скамеечками, на полках вдоль стен выставлены бутылки вина.

– Поверить не мог в такую удачу, когда увидел, что это место сдается, – говорит он. – У меня в жизни не вышло бы устроить курсы дегустации без такого шикарного пространства.

На дальней стене висит экран с изображением разных регионов и сортов вина, на котором там специализируются.

– Это все людям в новинку, – продолжает Джо. – Учитывая экономическую ситуацию, я боялся, что никто не запишется, но, к счастью, переживал зря. Стой, давай помогу.

– Спасибо. – Я снимаю и протягиваю ему свою куртку.

Усевшись за стол, с восхищением разглядываю поданный обед: мясное ассорти и салаты.

– Неудивительно, что люди хотят разбираться в вине. Это ужасно – отказывать себе в лучших в мире вещах.

– Так вот… – хором произносим мы.

– Прости, давай ты первый, – говорю я.

– Я написал родителям Олли.

– Им будет приятно.

Воцаряется тишина, лишь доносится шум сверху, из ресторана.

– Как твои родители? – нейтральным тоном спрашивает Джо.

– Хорошо, спасибо.

– А твоя сестра разве не здесь живет? По-моему, я знаком с ее мужем. Он американец.

– Да, так и есть. Пиппа. У нее два мальчика. Двойняшки, Оскар и Тео. Они милые… ну, мелкие сорванцы, на самом деле.

Рассказываю Джо про летавшие туда-сюда кебабы и тут же об этом жалею. Взгляд Джо стекленеет.

– Чем Олли занимался? – мудро переводит он тему.

Рассказываю, что Олли был учителем музыки.

– Помню «Стэнли»… и как классно он играл на клавишах.

– Он часто играл Шопена или Шуберта, пока я была в ванной. Мы жили в квартирке размером, наверное, с вот эту хлебницу, – я поднимаю корзинку и ставлю на место, – поэтому я очень хорошо все слышала. – Молчу о том, как это временами сводило с ума и как отчаянно я хотела куда-нибудь переехать. – Иногда он играл, пока я готовила.

– Готовила? – Джо вскидывает бровь. – Помню, однажды застал, как ты вываливала консервированную фасоль в макароны.

– Я спешила. В паб, – добавляю я. – И я как-то приготовила для Олли воскресный обед.

– А я научил тебя отделять белки от желтков. Неплохой у нас десерт получился.

– Вот видишь, не так уж я бесполезна в плане готовки.

Теперь Джо думает о чем-то другом.

– Та парочка в индийском ресторане? Когда мы втроем были.

– После вечеринки, – сразу понимаю, о чем он.

Мы с Джо и Олли ушли с вечеринки рано. Умирали от голода, поэтому по пути домой заглянули в наш любимый индийский ресторанчик. За соседним столиком молча сидела пара среднего возраста.

– Твои родичи? – подколола я тогда Джо.

– Я заговариваю, когда есть что интересного сказать.