Белые и синие - Александр Дюма

Шнейдер послал четверых «гусаров смерти» за подмогой — людьми и лошадьми.

Лошади и люди не спешили: желающих помочь этой похоронной процессии было немного. Шнейдер пришел в ярость; он грозился остаться в Эшо навечно и обезглавить всех его жителей.

И он сделал бы это, если бы так было нужно, ибо всемогущество подобных ему грозных диктаторов было в ту пору беспредельно.

Таким же образом можно объяснить бойню, которую Колло д'Эрбуа устроил в Лионе, а Каррье — в Нанте; жажда крови обуяла их, подобно тому как восемнадцать столетий назад та же жажда овладела Нероном, Коммодом, Домицианом и им подобными.

В конце концов, благодаря местной подмоге, застрявшую повозку вытащили из грязи, и кортеж въехал в поселок.

Мэр, его заместитель и муниципальные советники ждали комиссара Республики на краю главной улицы, чтобы обратиться к нему с приветственной речью.

Но тот приказал своим «гусарам смерти» окружить их, не пожелав выслушать ни слова из того, что они собирались ему сказать.

Это происходило в базарный день. Шнейдер остановился на главной площади и велел установить эшафот на глазах охваченных ужасом жителей селения.

Затем он приказал привязать мэра к одной из перекладин гильотины, его заместителя — к другой, а весь муниципальный совет должен был выстроиться на помосте эшафота.

Подобным образом он ставил к позорному столбу всех тех, кто, по его мнению, пока еще не заслуживал смертной казни.

Дело было в поддень, в обеденный час. Шнейдер отправился в гостиницу, которая находилась напротив эшафота, велел накрыть стол на балконе и принялся обедать под охраной четверых «гусаров смерти».

Когда подали десерт, он встал, поднял бокал над головой и вскричал: «Да здравствует Республика и смерть аристократам!» Как только собравшиеся внизу зеваки и даже те, кто с высоты эшафота со страхом смотрел на комиссара, не зная, как он решит их участь, дружно поддержали его возглас, он сказал:

— Хорошо, я вас прощаю.

Он приказал отвязать мэра с его заместителем и разрешил муниципальным советникам спуститься на землю, повелев им помочь палачу и его подручным разобрать гильотину и уложить ее на повозку, дабы показать всем пример равенства и братства, а затем позволил им торжественно проводить его на другой конец селения.

Кортеж прибыл в Плобсем около трех часов пополудни. Шнейдер спросил в первом же доме, где находится особняк графа де Брёна.

Ему указали дорогу.

Граф жил на Рейнской улице, самой красивой и широкой в городе; подъехав к дому, комиссар приказал установить перед ним гильотину, оставил четырех гусаров охранять эшафот и взял остальных четверых с собой.

Он остановился в гостинице «Фригийский колпак», бывшем «Белом кресте».

Там он написал:

«Гражданину Брёну в городскую тюрьму.

Если ты поклянешься в письменной форме, что не будешь пытаться бежать, тебя освободят.

Одно условие: ты пригласишь меня на обед завтра в полдень, ввиду того что мне надо поговорить с тобой о важных делах.

Евлогий Шнейдер».

Он послал это письмо графу де Брёну с одним из гусаров. Спустя десять минут гусар привез следующий ответ:

«Я даю слово гражданину Шнейдеру вернуться домой и не выходить оттуда, пока он не даст мне на это разрешения. Я буду счастлив принять его завтра у себя и отобедать с ним в назначенный час.

Брён».

XI. СВАТОВСТВО

Увидев жуткую машину, которая была установлена перед домом, мадемуазель де Брён тотчас же приказала закрыть ставни окон фасада, выходившего на улицу.

Дом, наглухо закрытый, подобный склепу, с возвышающимся перед ним эшафотом, — таким увидел его граф де Брён, покинувший тюрьму без всякой стражи, под залог взятого на себя обязательства.

Он спросил себя, что бы это значило и следует ли ему идти дальше.

Но его колебания длились недолго: ни эшафот, ни могила не заставили бы его отступить; он направился прямо к двери и постучал три раза, как всегда: два первых удара — друг за другом, третий — после небольшой паузы.

Клотильда в это время удалилась со своей компаньонкой г-жой Жерар в комнату, расположенную в глубине дота и выходившую в сад.

Откинувшись на диванные подушки, она плакала: ведь Шнейдер дал ясный, недвусмысленный ответ на ее просьбу.

Услышав два первых удара дверного молотка, она вскрикнула, при третьем ударе вскочила на ноги.

— Ах, Господи! — воскликнула она. Госпожа Жерар побледнела.

— Если бы граф не был сейчас в тюрьме, — сказала она, — можно было бы поклясться, что это он.

Клотильда устремилась к лестнице.

— Это его шаги, — прошептала она. Затем послышался голос, вопрошавший:

— Клотильда, где ты?

— Отец! Отец! — вскричала девушка и побежала вниз, прыгая через ступеньки.

Граф, ждавший дочь у подножия лестницы, заключил ее в объятия.

— Дочь моя, дитя мое, — пробормотал он, — что все это значит?

— Откуда мне знать?

— Что значит этот эшафот у самого порога? Почему закрыты окна?

— Эшафот поставил Шнейдер, а ставни закрыла я, и закрыла их, чтобы не видеть, как вас будут казнить.

— Но ведь именно Шнейдер открыл двери моей тюрьмы и выпустил меня под честное слово, напросившись при этом завтра к нам на обед.

— Отец, — сказала Клотильда, — возможно, я была не права, но эта ошибка вызвана моей любовью к вам; когда вас арестовали, я помчалась в Страсбур и попросила вас помиловать.

— Ты просила Шнейдера?

— Да, Шнейдера.

— Несчастная! И какой же ценой он выполнил твою просьбу?

— Отец! О цене нам только предстоит договориться; завтра он наверняка представит нам свои условия.

— Давай подождем.

Клотильда взяла молитвенник, вышла из дома и уединилась в небольшой местной церкви, настолько скромной, что никому и в голову не пришло отбирать ее у Бога.

Она молилась там до самого вечера.

Гильотина стояла перед домом всю ночь.

На следующий день, в полдень, комиссар Республики явился к графу де Брёну.

Несмотря на зимнюю пору, дом утопал в цветах; можно было бы подумать, что сегодня праздник, если бы не скорбь Клотильды, не вязавшаяся с внешними признаками радости, подобно тому как снег, лежавший на улице, не соответствовал приметам весны.

Шнейдер был принят графом и его дочерью. Он не напрасно взял имя Евлогий: уже через десять минут Клотильда спрашивала себя, тот ли это человек, который столь грубо обошелся с ней в Страсбуре.