Беги, если сможешь - Чеви Стивенс

— Я его не любила. Он меня пугал.

— Да это же он научил тебя плавать! — удивленно ответила мать.

Меня смущало то, что я совершенно не помнила этих уроков плавания. Кроме того, я жалела, что заговорила о своей неприязни к Аарону, — мать явно не разделяла моих чувств.

— Ты помнишь Иву?

Она задумалась, потом кивнула.

— А что?

— Мы с ней дружили. Детям было нелегко в коммуне. Но она обо мне заботилась.

— Аарон, конечно, периодически перегибал палку со всей этой духовной ерундой, но на самом деле все они были совершенно безобидными хиппи, — заметила мать. Она впервые высказала свое мнение о верованиях в коммуне, и, судя по тону, ей они были не так уж и близки.

— Может быть, но мне все время хотелось домой.

— Тебе там было гораздо лучше, чем дома, — огорченно и даже как будто виновато сказала она.

— Тогда почему мы уехали? — спросила я, тоже чувствуя уколы совести.

Мать дернулась, как будто я ее ударила, и заговорила не сразу:

— Тот мальчик… Он был совсем еще крошка. Такой милый.

Меня потрясло, что спустя столько времени она вспоминает об этом так эмоционально. Казалось, она сейчас заплачет. Но тут она стащила перчатку, вытерла нос и сердито тряхнула головой.

— Вмешались социальные службы и копы. Вам нельзя было там оставаться. Ваш отец сказал, что будет чаще бывать дома, и я решила попытаться сохранить наш брак.

Хотя отец простил ее за побег и перестал уходить в рейсы, лучше мы жить не стали. Все стало только хуже. Бессчетное количество раз мы покупали новую посуду, потому что предыдущую они перебили во время очередного скандала. Постепенно отец стал проводить вечера на охоте или в пабе, откуда его уводил Робби. Мать все время занималась с лошадьми.

Взяв еще одну охапку сена с тачки, мать принялась рассыпать его по земле.

— Коммуна после этого переехала в Викторию.

Она поймала мой взгляд.

— Не копайся в этом, Надин. Только хуже себе сделаешь. — Она нежно коснулась моей щеки. — Я много ошибок совершила в жизни, но тут я уверена.

Она подхватила тачку и покатила ее к амбару.

Несколько недель спустя она погибла в автокатастрофе.

С Робби у меня тоже ничего не вышло. В те дни он снимал дом с двумя деревенскими парнями. Они строили дороги для той же лесопилки. Как-то раз я улучила момент, когда он был один — менял масло в грузовике. Увидев меня, он остановился и закурил.

— В чем дело?

— Я недавно говорила с матерью.

— Да? И о чем же?

Он стянул кепку, взъерошил волосы и натянул ее обратно. Из-под кепки выбивались черные кудри. Ему было двадцать девять, и он был все так же хорош собой, хотя вид у него был угрюмый и настороженный, и ему явно было неуютно в собственном теле — он ни секунду не мог усидеть на месте, как будто все время порывался сбежать. Насколько я знала, девушки у него никогда не было.

С тех пор как я после школы переехала в Викторию, мы почти перестали общаться и виделись только на семейных ужинах по праздникам. На подобных встречах я обычно мрачно наблюдала за тем, как отец с братом молча пьют пиво и поедают пюре с подливкой, а мать запивает вином свои очередные таблетки и ковыряется в еде. Если к концу вечера не начинался скандал, мать уходила к лошадям, а Робби садился на крыльцо и курил. Я обычно шла за ним и изо всех сил пыталась завести разговор, заинтересовать его хоть чем-нибудь. Иногда он смеялся, и я, ошибочно увидев в этом признак былой близости, делилась с ним своим беспокойством о родителях — у отца в последние годы были вечные проблемы с работой. Робби сердито тушил окурок и огрызался: «Все у них нормально. О себе лучше беспокойся».

Теперь же я продолжила:

— Мы говорили о коммуне.

— Она не любит об этом вспоминать, — сказал он, снова затянувшись.

Я не знала, что они с матерью говорили о том же, и задумалась, о чем именно шла речь, — если такой разговор вообще был.

— Знаю. Просто я хожу к психологу, и после гипноза…

— Ты что, позволила кому-то себя загипнотизировать?

Он приподнял бровь и криво ухмыльнулся.

— Это называется «восстановление подавленных воспоминаний». Такой научный метод. Психолог считает, что со мной в коммуне что-то случилось, поэтому у меня клаустрофобия и боязнь темноты.

— Да ты всегда боялась темноты. Когда ты была маленькая, приходилось давать тебе фонарик на ночь.

Мне вспомнилось, как Робби ночью заходит ко мне в комнату и шепчет: «Что случилось?» А я говорю ему, что в темноте кто-то прячется.

— Но когда мы вернулись, стало хуже.

Он пожал плечами.

— Ну, не знаю.

— Ты вспоминаешь о коммуне? — спросила я.

— Да не особо, — ответил он, с силой затянулся и отвел взгляд.

— Помнишь Иву? — продолжала я.

— А что? — спросил он с непроницаемым видом.

— Она так странно уехала. Вы попрощались?

Он покачал головой.

— Насколько мне известно, она вообще ни с кем не прощалась.

— По-твоему, это нормально?

— Вполне. Не хотела, чтобы от нее потребовали остаться.

— А почему она уехала, как ты думаешь?

Робби снова пожал плечами.

— Видимо, ей надоело жить по указке. Она была свободолюбивой пташкой.

— Но вещи-то она оставила.

— Она оставила всего одну сумку, — раздраженно сказал он. — Видимо, забыла.

— Может быть. Меня еще кое-что беспокоит. Мама вспоминала какой-то пикник у реки и то, как Аарон учил меня плавать, а я ничего не помню.

— Блин, да я до хрена всего не помню из детства! — Он снова затянулся. — Гони этого доктора в шею, у тебя из-за него все проблемы. — Он рассмеялся. — Если раньше ты и не была чокнутой, то теперь точно двинешься.

Я уехала домой в еще большем смятении. Может, Робби прав, и мой психолог ищет проблемы на пустом месте? Со временем я уверилась в этом, потому что нам так и не удалось вспомнить ни о какой травме. Вместо этого он научил меня справляться с клаустрофобией, и постепенно я смогла засыпать с выключенным светом. Наши встречи закончились.

В последние два года бакалавриата я подрабатывала в ветеринарной больнице, где и влюбилась в Пола. Мы поженились сразу же после моего выпуска, и год спустя у нас родилась Лиза. Растить ребенка, заканчивать медицинскую школу и мотаться туда-сюда было нелегко, но мы были счастливы.

В девяностые годы теорию подавленных воспоминаний подвергли остракизму, и я окончательно уверилась, что в моем детстве не было никаких загадочных травм. Но во время приступов клаустрофобии — в тесных комнатах, во время рождественских распродаж в магазинах или когда кто-то просто подходил слишком близко, я вспоминала разговоры с психологом. Может быть, он все же был прав, и в коммуне со мной что-то произошло? Но мне всегда удавалось отмести эти сомнения.