Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

Ползем по улице. Хлопцы сами собой за оружие схватились, плотней один к одному подобрались, заслонили нас от деревни этой. Маленка притихла. Даже Любляна уже не стонет, выползла из одеял да головой крутит всполошенно, а в глазищах страх плещется.

Но едем.

По улице широкой… а дорога-то мощенная крупными камнями. И видится вдали подгнивший крест Божинин, почти обвалившийся. Под ним же на лавочке старушка сидит да рукодельничает. Спицы в руках мелькают, пляшет клубок шерстяной, на юбку положенный.

— Что-то вы, соколики, долго добирались, — молвила старушка сладеньким голосочком, от которого у меня и жилочки задрожали, и поджилки затряслись. — Я уж и баньку истопила, и стол накрыла…

— А я вот всегда знал, — молвил Еська, на телегу перебираясь, — что она ведьма.

Марьяна Ивановна улыбнулась этак с укоризной.

Услышала, стало быть.

А банька туточки хороша была, хотя и не пользовались ею годами, а то и десятками лет, а все одно не развалилась, не раскрыла щели, через которые честный пар уходил бы. И протопилась, прогрела старые кости. Когда ж плеснули на камни кваском, наполнилась баня честным хлебным духом, который вытеснил легкий запашок прели.

Первыми пустили нас.

Да вот отказалась Маленка париться. И сестрицу не пустила.

— Последний разум потерял? — возмутилась она, когда Ильюшка предложил помыться с дороги. — Или хочешь, чтобы мы с ней угорели?

— Хочу, чтобы вы вымылись. — Ильюшка не выдержал. — Воняете уже неблагородно!

Любляна мигом разразилась слезами.

Маленка руки в бока уперла и закричала визгливо:

— Воняем? Мы воняем? А мы просили тебя нас сюда тащить? На телеге! С этой вот… — она пальчиком на меня указала. — Потянул, не посмотрел, что Любляна еле жива. Уморить захотел! А когда не вышло… в баню… с этой…

— С этой, с той, — меланхолично отозвался Кирей, — но от тебя действительно пахнет, женщина.

И спиной повернулся, не видючи, как раскрылся от возмущения Маленкин рот. Ох, сказала бы она, да только сестрица ейная, помирать временно передумавши, за рукав дернула.

— Мне бы и вправду… пыль омыть… немного, — сказала она шепотом. — А Зослава нам поможет…

И взгляд такой, что впору с тоски вешаться.

Помогу.

Глядишь, и не утоплю в корыте.

— Божиня, — только и простонала Маленка, глаза к небу поднимая.

А что небо? Обыкновенное. Серое. В перинах облаков. И месячик показался, верней, уже и не месячик, а луна полновесная, которой ночь-другая до полной силы осталась.

Так и пошли мы в баню, я да боярыни.

Они в предбаннике остались, только дверцу приоткрыли и друг с дружкой переглянулись.

— Жарко, — сказала Маленка.

И Любляна кивнула, добавивши:

— Сомлею… водицы бы… горячей.

И на меня внове глядит. Ну да, не боярское дело это — воду гретую таскать. Что ж, мне не тяжко. Вытащила и бадью, и ведро, и ковшик резной на потемневшей ручке.

— А полить…

— Сами поливайтесь.

Пущай и сказывал Архип Полуэктович, что берендеи терпеливы, да все ж любому терпению конец приходит. Вот и я поняла, что еще немного — и с собой не сдюжу. Маленка же губенки поджала.

Любляна на лавку села, рученьки на коленях сложила.

Глядит на меня препечальственно.

А мне что с той печали? Я им не холопка крепостная, которая помогать обязана. Как-никак вдвоем с мытьем сдюжут, а нет, то пускай ходят грязными. Я спиной повернулась и одежу скинула скоренько, сложила на полку да и шагнула в парную.

И там-то ужо вдохнула полной грудью.

Хорошо.

Жар стоит правильный, легкий да звонкий, самая от того жару телу польза идет. Пахнет хлебом. Еще бы липового взвару, медом разбавленного… но чего нет, того нет. Диво, что вовсе баня устояла, продержалась годы без людского догляду. И я, оглядевшись, поклонилась в пояс.

— Спасибо, — говорю, — тебе, Хозяин, за ласку да прием. Позволишь попариться?

И затрещали каменья, загудело пламя в печурке — согласен, стало быть. Надо будет после, как отгорят уголья, занести в баню хлебушка краюху.

Я-то на полку легла и лежала… долгехонько лежала, позволяя жару забрать и усталость, и злость, и иные обиды. А после, когда уж от жара в голове загудело, то и поднялась.

Баня хороша, да всему меру знать надобно.

Вот сейчас самое время выйти да вылить на раскаленную докрасна шкуру водицы колодезной, чтоб опалила холодом, а после и жаром окатило, но не снаружи, изнутри. От этого ни одна самая лютая хвороба не удержится.

Да только дверь не поддалась.

Я толкнула посильней.

Мало ли, может, доски, которые за годы иссохли, ныне напитались влагой, раздулись, вот и села дверь в проеме крепко, что пробка в бочке.

И еще сильней, и…

— Эй, вы там! — кликнула я, а после… вот как-то понятно сделалось, что не виноватые доски и не банник сие шутит, он мне париться дозволил, а я ничем бани его не оскорбила… и значится, одна причина — подперли дверь с той стороны.

Чем?

Не ведаю.

И для чего? Неужто и вправду думали, что сомлею да сгину? А после как? Что говорить бы стали? Иль о том они не думали? И такая злость меня взяла… вот прямо изнутри поднялась дурной волной.

— Прости, — сказала я, — батюшка банник, что так отплачу тебе, да сам разумеешь, выхода у меня иного нет.

И огневика на ладони сотворила.

Хорошего.

Толстого да желтого. Зашипел он, тяжко огню серед воды, едва ль не погас, но я не позволила. Кинула в дверь, силой напитавши. И оскорбленное пламя вгрызлось в дубовые доски. Насквозь прошло, а дыра получилась ладной, аккурат под руку. Я руку и сунула. Пошарила, нащупала прута, который в ручки всунули, да и вытянула.

Вышла…

Пуст предбанничек.

Только дверь приоткрытая на ветру ходит, поскрипывает.

А одежа моя на пол брошена да сверху золою присыпана. Вот кошки лядащие! А еще боярского звания, крови царской. Иная холопка побрезгует этак пакостить! Ну ничего, вразумлю… так вразумлю, что мало не покажется.

И, простыночкой обернувшись, благо сыскались и простыночки, заботливой Марьяной Ивановной приготовленные, я из бани вышла. Далече идти не пришлось, оно и к лучшему. Когда б искала боярынек моих по всей-то веске,[8] глядишь, и поостыла б, а тут…