Господин Великий Новгород - Дмитрий Балашов

В суконном ряду зашли в свою лавку. Олекса подождал, пока Нездил отпускал товар, после осведомился, как идет торговля, посмотрел записи.

Нездил, маленький, невзрачный, тревожно заглядывал в вощаницу из-за локтя хозяина, торопливо объяснял…

Ни хорошо, ни худо. Олекса бросил вощаницу, не досмотрев до той записи, за которую Нездил трясся всем телом. Тот, мелко перекрестившись за его спиной, тотчас подхватил и спрятал вощаные доски – редко бывал хозяин так небрежен!

– Не успеем расторговатьце до воды? – спросил Олекса.

– Навряд.

– Завид-то расторговалсе весь!

– Завид сорок летов дело ведет, а мы начинаем только…

«Да, зря давал серебро Максиму. Ох, и ловок, плут! – горько усмехнулся, не мог обижаться на Гюрятича всерьез. – Ловок, а попал, как и я, в ту же вершу!» Задумался: «Кому бы сбыть до воды сукна? По дворам разве послать? Эх, припозднился я с товаром, все раковорцы проклятые!»

Нездил мялся, желая еще что-то сказать. Кивнув Домаше – отойди! Олекса нетерпеливо повернулся к Нездилу:

– Ну?!

– Ратибор Клуксович заходил! – вполголоса ответил Нездилка и заметался жидкими глазами по сторонам, заметив, как, свирепея, побледнел хозяин. – Тебя прошал, видеть хочет…

– Небось прийтить велел?

Нездил кивнул, еще больше забегав глазами.

– Ладно, моя печаль. Торговать хочет через меня… – пояснил Олекса, отворачиваясь, и про себя добавил: «Новгород князю Ярославу продать ладитце…»

Вот и пришло оно. Ждать было всего тяжельше. А так, как-то враз словно легче стало. По первости спросит, почто у Кондрата не был… Ну, теперича поглядим, умен ли ты, купец. Силой тут не возьмешь, а баять тоже всяко можно…

Выйдя из лавки, тряхнул головой Олекса, круто повернулся к жене:

– Купи, чего нать! А ты, Онфим, персиянца поглядишь!

Домаша улыбнулась робко и благодарно.

Пока она набирала зеленого и желтого шелку себе и свекрови, белил на белку, мыла – на другую белку и присматривала бухарскую лазоревую с белыми цветами хлопчатую зендянь Яньке на сарафан, Олекса, мешая русские, татарские и персидские слова, поговорил с толстым рыжебородым купцом о путях. Тот жаловался: где-то у Хвалынского моря было размирье, и оттого стояла дороговь на все товары. Сам он приехал в Новгород за полотном, а полотно возил еще далее своей земли, в Индию.

Уставившемуся на него во все глаза Онфиму купец протянул на ладони липкую коричневую палочку с сильным и пряным незнакомым запахом.

– Волога, – старался объяснить он, показывая на рот, – кушати!

Онфимка, оробев, попятился было.

– Бери, бери, Онфим, – ободрил его Олекса. – Отведай персицкой сладости!

Поблагодарив купца, двинулись дальше. Онфим, осмелев, стал пробовать восточное лакомство.

– Онфиме, дай мне кусочек откусить! – шепотом запросила Янька.

– Не дам!

– Дай, Онфиме, я тебе баску даю, у меня есть!

Онфим наконец расщедрился:

– На!

– Кыш, кыш, Янька, Онфиме, не балуйте! – одергивала Домаша расшалившихся детей.

Олекса искоса осмотрел семейство. Уже у всех от воды раскисла обувь.

Домашины цветные двухслойные выступки, как ни береглась, тоже размокли и забрызгались грязью. Куда теперь? Ему бессознательно хотелось еще оттянуть неизбежную встречу с Ратибором.

Устав бродить по торгу, он повел семью в мастерскую изографа Василия.

Давно ладился заказать образ Параскевы-Пятницы доброго письма, тут собрался наконец.

В мастерской после солнечной и суматошной улицы было тихо и прохладно. Даже говорили как в церкви, вполголоса: при «самом» остерегались шуметь, не любил. Янька и Онфим разом притихли, увидя вокруг строгие иконные лики. Веселый подмастерье, растиравший краску, подмигнул детям, кивком головы указал на мастера. Тот нехотя отстранился от работы, опустив длинные большие руки, исподлобья оглядел заказчика. Увидев детей, помягчел.

Олекса глянул на лик Николы и забыл, зачем пришел.

– Торгуй, купец! – пошутил изограф.

– Сколько? – не в тон, разом охрипнув, спросил Олекса, не отрываясь от суровых умных глаз святого под изломами кустистых бровей. Этот бы не стал сомневаться!

– Не продажна, – усмехнулся Василий, – заказ. Самому посаднику Михаилу писал! Нынче и несу.

Глубоко вздохнул Олекса, с сожалением и облегчением следя, как бережно начали заворачивать тяжелый образ в полотна. Не по достатку покупать такое… А ведь купил бы и не постоял за ценой! Любую дал, скажи только Василий… Уже и с неохотой вспомнил про свой заказ.

– Что поскучнел, купец? Параскеву? – глянул, прищурясь, остро, без улыбки, на Домашу и потом глядел несколько раз тем же пронзающим острым оком.

– Параскеву… – повторил, словно размышляя. – Себе али в черкву, по обету?

– Себе.

– Ин добро.

Договорились о размерах, цене. Замялся Олекса:

– Хотелось бы, чтобы сам писал…

– Лик сам пропишу. А доличное – Репех, мастер добрый. Будь спокоен, купец, мою работу отселева и до Владимира знают.

– Посаднику-то небось и доличное сам писал.

– Посаднику! Ловок ты, купец! Будь спокоен, – повторил и вновь оглядел Домашу острым, оценивающим взглядом. Та покраснела слегка, поежилась. Вышли.

– А он так гледит, так гледит, прямо страшно! – тараторила Янька, округляя глаза.

Домаша передернула плечами.

– Цего он, правда, смотрит так?

– Кто, мастер? – Олекса хмурился и улыбался, вспоминая поразивший его лик Николы. – Его дело такое! Он то видит, что нам не дано! Это подумать-то и то трудно. Святой муж. Святой! Не просто и вообразить, а написать как? А у него, поглядишь…

«Святой муж, – повторил он про себя, – а я, ох, не свят!»

Олекса замолк и молчал до самого дома.

Волхов тронулся ночью – как раз на пасху. С заранья новгородцы собрались по обеим сторонам реки. Посадничьи люди пешнями разбивали заломы, скоплявшиеся перед устоями Великого моста. Мост угрожающе трещал от натиска голубых искристых громадин. Выступившая из берегов вода подмывала бани и крайние к Волхову амбары. Лодочники с криком оттаскивали крючьями челны, спихивали наползающие на корабли ноздреватые сверкающие глыбы, и надо всем стоял ровный гулкий треск и шорох плывущего льда.

Мальчишки, совсем отбившись от рук, прыгали на ближние льдины, падали с визгом в воду. Мокрые насквозь, дрожащие, равнодушно, хлюпая носами, принимали шлепки и подзатыльники матерей, неотрывно ожидая одного: выскочить в полупросохшей шубейке и снова нестись на Волхово. Лед пошел!