Спасти нельзя развестись - Екатерина Серебрякова

у меня спрашиваете? – я вопросительно изогнула бровь в ответ на коварный вопрос моего свекра.

Мужчина не спрашивал, он скорее намекал, что знает о нашем с ней общении. И хоть знать он не мог, его уверенность была обоснованной.

– Галина Яковлевна мне не звонила. Я обрываю её телефон каждый день, но ничего. Волнуюсь за нее не меньше Вашего.

– А она, судя по всему, не волнуется ни за нас с вами, ни за репутацию семейного бизнеса.

– Кому бы говорить о репутации семейного бизнеса, – буркнула я себе под нос. Но, кажется, мужчины меня услышали и наверняка восприняли намек каждый на свой счет.

Хоть я и говорила, что сначала являюсь профессионалом своего дела, а потом женщиной, на деле все было куда сложнее.

Я должна была защищать интересы холдинга, показывать прессе красивую картинку. Но это не значило, что в стенах офиса я и вовсе забывала о происходящем в этой семье.

Во мне играла обида. За себя, за Галину Яковлевну. Я не могла делать вид, что ничего случилось.

– Ольга, Борис, я собрал вас здесь, чтобы обсудить дальнейшую судьбу компании.

– Вы планируете разводиться и делить акции холдинга? – мужчина не переменился в лице, но пожал плечами и хмыкнул.

– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть нашу жизнь в прежнее русло. Но на кону не двухкомнатная квартира в Мытищах. Нам есть что делить, и я хочу позаботиться прежде всего о компании, чтобы быть готовым к любому исходу.

Борис молчал до этого момента.

Он наблюдал за нашим разговором, оперев подбородок о сцепленные в замок руки.

По взгляду я видела, что он обеспокоен не меньше моего, но старается не выдавать волнения.

Отец всегда был для него идеалом и примером для подражания. Да, голос Галины Яковлевны имел большой вес в их семье, но все-таки уклад жизни был патриархальный, и перечить Григорию Борисовичу мало кто решался.

– Папа, этот холдинг – вся наша жизнь. Я в этой компании уже двадцать лет, Оля больше десяти. Мы не хотим впускать сюда кого-то еще. Тем более человека со своими порядками.

–Моему второму сыну не достанутся акции холдинга. Он заинтересован в них, но фирма это не игрушка, в которую можно дать поиграть каждому желающему. В случае развода с Галей он получит половину от того, что я отсужу, в денежном эквиваленте.

– К чему мы говорим об этом всем? Если Вы хотите поступить так, никаких проблем. Но ведь дело даже не дошло до развода!

Я всерьез не понимала, куда клонит свекр. Казалось, мы ведем разговор на пустом месте без причины.

Однако что-то внутри, называемое интуицией, подсказывало, что сейчас всплывет какое-то «но».

– Оленька, я серьезный человек, я не могу ждать, когда дело дойдет до развода, чтобы начать продумывать порядок действий. Мне нужно быть уверенным в том, что в случае судебного процесса я не останусь без поддержки.

– Хотите, чтобы мы дружили с Вами против Галины Яковлевны?

Я посмотрела на мужа, но тот только пожал плечами. Впрочем, готова поспорить, что он будет на стороне отца, что бы ни случилось. Сейчас я выбираю с кем и против кого буду дружить.

– Оля, ты можешь дружить с моей женой, это твой выбор. Неправильный, но твой, – я усмехнулась и отрицательно качнула головой, выражая свое пренебрежение к словам свекра. – Сейчас мы скорее обсуждаем несложные условия сохранения холдинга за вами.

– Ах, вот оно что… Есть какие-то условия?

– Да какие там условия, Оль? Так, маленькое одолжение за возможность управлять холдингом всецело.

– Что Вы имеете ввиду?

Мы с Борисом переглядывались между собой, но так ничего и не понимали.

– Доля акций моей жены и моя тоже перейдет вам с Борисом. Точнее вашему ребенку.

Сердце пропустило удар, а я буквально замерла в той позе, в которой сидела.

Мысли кубарем пронеслись в голове одна за другой, я не успела зацепить хоть одну из них.

Неужели Миролюбов знал? Просто не мог. Выходит, сейчас он требовал от нас с Борисом родить ребенка? Не похоже на него.

Выражение моего лица сейчас, наверное, отражало весь спектр эмоций от ужаса до смятения.

А вот муж почему-то удивлен не был. Я поймала на себе его взгляд и прочла в глазах… просьбу простить?

Да, Борис выглядел не удивленным или растерянным, а именно виноватым. Как будто на его плечах ответственность за просьбу своего отца.

– Григорий Борисович, я все равно не понимаю.

– Сын рассказал, что ты беременна.

Что-то внутри оборвалось.

Наверное, я не изменилась в лице, и даже пульс не стал чаще. Но из меня как будто высосали жизнь, оставив в душе только щемящую пустоту.

До этого момента маленький человечек во мне был защищен моей любовью, заботой, семейной тайной, о которой я не решалась никому рассказывать. А выходит, что муж, вопреки нашей договоренности, выложил всю правду отцу?

– Оля, это останется только между нами. Я бесконечно рад, что наш род продолжится, что у компании будет наследник! Я так рад, что отдам холдинг в ваши руки.

– Я не наследника ношу, а ребенка, – произнесла не своим голосом, от которого внутри даже у меня все леденело. – Ты рассказал ему? Хотя я просила, умоляла! Ты же знаешь как я волнуюсь и как переживаю из-за беременности!

– Он мой отец и будущий дед, он имел право знать.

– Знать о чем? – оттолкнув мужа, который пытался меня обнять, я отошла на несколько шагов, прижавшись спиной к двери. – Он рад нашему ребенку? Да он грезит только семейным бизнесом! Чтобы все это унаследовали Миролюбовы!

– Оля, не говори ерунды! – мужчина схватил меня за руку и шепнул, едва размыкая губы. – Он хотел отдать часть акций той семье, понимаешь? Отдать наш холдинг, впустить сюда чужих людей. А сейчас всем этим будем владеть только мы с тобой и наш ребенок!

– Ребенок тебе что, разменная монета, чтобы заполучить кусок семейного бизнеса?

Я уже не могла сдерживаться и горько плакала, забыв о субординации, о своем внешнем виде.

Было больно и горько, что сейчас еще не родившийся малыш стал просто гирей на весах семейного бизнеса.

– Григорий Борисович, а сын Вам сказал, что ребенок возможно не от него? Подумайте, кому Вы хотите передать свои акции.

Сказав это, я вылетела из кабинета, громко хлопнув дверью.

Внутри не было ни чувств, ни эмоций. Хотелось плакать и бить стены руками, но в одночасье слезы на щеках высохли, а ронять новые я просто не могла.

Мне было обидно за себя. За то, что мое достоинство