Где нет зимы - Дина Сабитова

Гуль смеется:

— Но теперь-то мы как раз догоняем. И не так уж это плохо, даже интересно.

Верблюд молчит, меланхолично передвигая ноги по плотному белому песку, срывает на ходу желтые сливы и выплевывает косточки.

Под их ногами Земля крутится, и, обвевая лицо Гуль теплым ветерком, мимо проносятся леса, горы, высокие водонапорные башни, ветряные мельницы, и фонари.

Через сто лет Гуль спохватывается:

— Послушай, мы ушли очень далеко! Твоя страна скрылась за горизонтом. И замок, где всех нас ждет ваша королева, тоже остался далеко позади. Ты хоть помнишь, как нам возвращаться?

— По берегу реки, — говорит верблюд. Он останавливается, и, растопырив ноги, наклоняется к воде.

Гуль совсем не хочется пить. Она поворачивает назад и делает несколько шагов по своим старым следам.

Поднимает голову и видит, что верблюд по-прежнему пьет воду рядом с ней. Треугольный верблюжий хвост болтается из стороны в сторону прямо перед глазами Гуль.

Она отходит в сторонку и снова пытается пойти по своим следам.

Ничего не получается.

Тогда Гуль зовет верблюда, и они вместе пытаются вернуться назад, вдоль берега, вверх по течению.

Они толкают Землю изо всех сил, но она не поддается.

И тогда Гуль понимает, что ей теперь придется вечно идти вдоль берега этой реки, спать на песке, слушать верблюжьи скажи. И вернуться нельзя, и река никогда не-кончится.

Но в этот момент Гуль слышит, что кто-то зовет ее по имени. Гуль вот-вот узнает этот голос, он раздается отовсюду: от облака, неподвижно застывшего в белесом небе, и от неба, окружающего ленивое облако, и от ивового листка, крутящегося, в речном водовороте, и от водоворота, затягивающего в себя ивовый лист.

Песок тает под ногами Гуль, небо расплывается прозрачным туманом, и…

Директора «Светлого дома», Елену Игоревну, я почти не знал. Никаких особых дел к детям у нее не было, так что обычно я только здоровался, встречая ее в коридоре. Но сегодня утром, когда я вернулся к воротам приюта, мне надо было с ней поговорить.

На работу Елену Игоревну обычно привозил муж, так что задача у меня оказалась непростая: слоняться недалеко от ворот, так, чтобы никто из идущих в ЦВС сотрудников меня не заметил, а директора я бы перехватил еще на улице.

Мое «доброе утро», кажется, ее совсем не удивило, она как будто сама ждала моего появления.

Я готовился к тому, что меня сразу начнут ругать за побег, но ничего такого не случилось. Елена Игоревна провела меня мимо усмехающегося охранника (сегодня дежурил не дядя Леша, а другой какой-то дядька, пожилой), усадила в своем кабинете за стол и первым делом позвонила в столовую, чтобы мне принесли поесть.

Это было очень кстати.

Второй ее звонок был, кажется, в милицию. Она сказала, что я нашелся — значит, меня искали.

И разговаривать мы стали, только когда каша кончилась.

Вот сидели, как интеллигентные люди, пили кофе и беседовали.

— Ты где был-то? Домой к вам ездили, там все замки на месте, в окнах темно, дверь опечатана.

— Дома был.

— В темноте сидел? А как пробрался — через окно? Окна целые все.

— Места надо знать, — усмехнулся я.

Она посмотрела на меня неодобрительно, но дальше выспрашивать не стала.

— И какие же планы у тебя теперь? Бежать больше не намерен?

Можно было бы домой сбежать — сразу бы сбежал. Больше всего на свете я хочу жить дома. Ходить с Гуль по утрам в школу, гулять с Кирой после уроков, рисовать…

Просыпаться утром и видеть Шурин портрет. Делать уроки за ее большим столом, представляя себе, что все мои дома: и Шура, и мама…

Лялька по-прежнему сидела в рюкзаке: мне почему-то не хотелось ее показывать раньше времени. И сперва я просто рассказал Елене Игоревне про то, что у моей сестры была любимая игрушка.

Нет, конечно, всю правду я говорить не стал. Как Гуль с Лялькой разговаривают, например, директору знать необязательно. Но что такое «любимая игрушка» — это каждая женщина знает.

— Что ж, давай попробуем, — сказала Елена Игоревна. — И, наверное, лучше тебе самому ей куклу отдать. Это кукла? Покажешь?

Я вытащил Ляльку из рюкзака и посадил на стол. Она немного жмурилась от яркого света и выглядела очень сосредоточенной и невеселой.

Могу ее понять. Дело ей предстоит не из легких. И если не получится, то какое еще лекарство придумать для Гуль, я не знаю.

— Забавная, — улыбнулась Елена Игоревна.

— А Гуль волновалась, что меня нет?

Елена Игоревна покачала головой:

— Вынуждена тебя огорчить: кажется, она ничего не заметила. По крайней мере, все было как всегда. Больше ничего не хочешь спросить?

— А чего еще?

— Ну, например, как у Юли с ногой.

Ой. Про Юшку-то я совсем не думал.

— Нормально у нее с ногой, — не стала мучить меня Елена Игоревна, верно прочитав мой несчастный виноватый взгляд. — Сильный ушиб, ссадина, но переломов, слава богу, нет.

— А она сказала, что мы… ну, что…

— Про ваш сговор? Да что ты! Пока ты убегал, Юля верещала на весь дом минут пятнадцать. Отвлекала нас. Это уж потом, сложив два и два, я сообразила, как было дело. Ну что, у тебя все? Пойдешь к сестре?

Нет. У меня было не все. Было еще одно важное дело.

Я достал из рюкзака конверт и протянул его Елене Игоревне.

— Вот, посмотрите.

— Алексашин Василий Сергеевич… Кто это?

— Мой отец.

— Я могла запамятовать, но, по-моему, в твоем свидетельстве о рождении имя отца записано со слов матери, и указано там — Соловьев, ну и так далее.

— Да нет же, не Соловьев. Алексашин.

— Бумажка-то откуда?.. Ах да. Дома нашел. Ты его знаешь? Видел когда-нибудь?

— Я только вчера это дома обнаружил. Случайно. Мама написала в записке, что это мой папа и что ему можно позвонить. Если что. По-моему, у нас как раз и есть «если что».

Елена Игоревна покрутила бумажку в руках, с сомнением хмыкнула:

— А ты мне вот что скажи, Паша Алексашин. Почему ты мне дал такой некондиционный обрывок? Пол-листа оторвано… Тут было что-то еще?

Я посмотрел директору в глаза ясным и честным взглядом и сказал твердо:

— Нет, Елена Игоревна, ничего тут больше не было.

— Хорошо, Паша, — сказала Елена Игоревна, засовывая бумажку в прозрачную синюю папку. — Я узнаю. И если будут какие-то новости… Только учти, что…