Против либерализма к четвертой политической теории - Ален де Бенуа

В XVIII столетии, стремившемся покончить раз и на­всегда с религиозными войнами, либерализм начинает при­меняться для политического и идеологического «умиротво­рения» общества. Как блистательно выразился Жан­ Клод Мишеа, «постепенно устанавливается идея, что единствен­ным способом воспрепятствовать возвращению граждан­ских идеологических войн является установление некото­рого ценностно нейтрального Государства, то есть такого Государства, которое исключает всякую апелляцию к мо­ральным, религиозным или философским нормам и допу­скает лишь дискурс „экспертов“» 1.

Иначе говоря, Государство не должно более пытаться пройти между различными ценностными системами, с ко­торыми соотносят себя индивиды. Оно не должно основы­ваться на том, что Аристотель именовал «благой жизнью». Оно не должно более заявлять, что один образ жизни пред­ почтительнее другого, не должно стараться предложить или осуществить какой­либо из философских или религиозных идеалов. Такое положение дел подразумевает строгое раз­ деление общественной — «нейтрализованной» — сферы и частной сферы, где ценности по­прежнему могут прожи­ваться и разделяться — при условии, что они не пытаются проникнуть в сферу общественную.

Решение, принимаемое либеральной эпохой модерна (modernité) в целях предотвращения гражданских и рели­гиозных войн, глубоко отлично от модели Гоббса (который говорит об установлении власти левиафана, Абсолютного Государства). Это решение сводится к некой «нейтрально­сти», естественным образом приводящей к тому, что управ­ление людьми начинает копировать процесс управления вещами. Как замечает Ален Кайе, «объективное сводится к выявлению нейтральных и объективных процедур, клю­чевыми воплощениями которых выступают рынок и пра­во; процедур, которые позволили бы заставить общество функционировать независимо от благих или дурных на­мерений людей»2. решения публичной власти, стремя­щейся таким образом к максимально возможной «объек­тивности», выстраиваются по модели научной объектив­ности, точнее говоря, объективности технической и «наукообразной», ибо наука выступает как единственная инстанция, поддерживающая «дискурс без субъекта». Так и начинается эра «экспертов», для которых все социальные проблемы суть проблемы чисто технические. И решаться они должны тоже чисто технически. В такой перспективе всегда несложно вычленить решение, которое «объектив­ но» лучше других. В результате политика перестает быть выбором из нескольких возможных стратегий: идеологиче­ские рассуждения также становятся бесполезны, ибо в ко­нечном счете есть лишь одно возможное решение — един­ственное, которое действительно является выходом.

C либеральной точки зрения, нейтральное Государство выступает как Государство, возвышающееся над обще­ ством, внутри которого сосуществуют различные мнения, позволяющие людям считаться «свободными». Церковь давно уже противопоставила мирской власти власть духов­ную. либеральная эпоха модерна отделяет друг от друга виды власти, отделяет Государство от гражданского обще­ ства, отделяет науку от веры. В самом деле, либеральное отношение к Государству весьма двойственно. С одной сто­роны, аппетиты этого «смертного бога» (deusmortalis) долж­ны постоянно ограничиваться — с тем, чтобы он не пред­ставлял угрозы для привилегий гражданского общества, рассматриваемого как место осуществления свободы. но, с другой стороны, само гражданское общество предполагает, что именно Государство призвано обезопасить его от угрозы политических и религиозных столкновений прошлого.

Мишеа выявляет глубокую взаимообусловленность, су­ществующую между либерализмом экономическим и либе­рализмом политическим. Первый призван содействовать идеологическому «умиротворению» общества посредством «свободной торговли» — и не только потому, что коммер­ция, ставшая новым воплощением связи между людьми, по самой своей природе позволяет ускользнуть от насилия политики и противопоставить модели конфликта модель конкуренции, равно доступной всем партиям. но главным образом потому, что приоритет экономики предоставляет прекрасную возможность переадресовать социальное управ­ление безличным механизмам «саморегулирующегося» рынка. В свою очередь политический либерализм, основан­ный на «правовом государстве», образуется вокруг представ­ления, что индивиды могут оставаться абсолютно свобод­ными и жить как им хочется под прикрытием авторитета ценностно нейтрального права. От последнего требуется лишь обеспечить условия, при которых осуществление сво­боды одним индивидом не ущемляло свободы другого (прав­ да, никто никогда не объяснит, с какой стати индивид вообще должен уважать требование не вредить другому, чье суще­ствование очевидным образом ограничивает его собственную свободу3). «если мы называем либерализм наиболее радикальной формой политического проекта современно­сти, — пишет Мишеа, — то прежде всего потому, что он пред­ полагает приватизировать те источники несогласия, кото­рыми могли бы быть мораль, религия и философия»4.

В этой системе все, что принадлежит порядку морали или ценностей, императивно вытеснено в частную сферу. Моральные проблемы приватизированы, а публичная сфера «этически зачищена». С точки зрения так называемого «плю­рализма», верования приобретают статус простых «мнений», которые все, по определению, равно легитимны. Главное, что­ бы торгово­экономическое пространство продолжало «сво­бодно» развиваться, без риска, что вышестоящая инстанция вмешается в стихию свободной игры «естественных» меха­низмов рынка. «Это означает, — добавляет Жан ­Клод Мишеа, — что в ситуации, когда Государство уходит от ответа на вопрос „что есть благая жизнь?“ — сам рынок (и посред­ством рынка — иллюзия процветания и потребления) спосо­бен определить конкретный образ человеческой жизни».

Такому подходу Мишеа противопоставляет понимание, что общество не может существовать без минимума раз­деляемых ценностей, то есть без минимальной привязки к определению того, чем является «благая жизнь». Впро­чем, это минимально необходимое определение не должно превращаться в «метафизическую идеологию Блага» или же в воинственную, героическую добродетель, неизбежно приводящую к авторитарным, а то и к тоталитарным осно­ваниям. Отсюда понятно, почему он приписывает такое значение оруэлловскому понятию «общепризнанного», к которому сводятся все синонимы здравого смысла: чест­ность, солидарность, щедрость, верность, чувство долга, без­возмездность, честь, взаимопомощь и т. д.

В реальности же этот либеральный принцип нейтраль­ности Государства никогда не соблюдается. Во­первых, вы­ бор «нейтральности» сам по себе отнюдь не является чем­то нейтральным, и желание либералов упразднить мораль и общественную сферу само по себе очевидным образом подводит к определенному моральному (и морализатор­скому) выбору. С другой стороны, даже в либеральных кругах принято считать, что одни вещи лучше других, в том числе и в моральном плане. Таким образом, либерализм неспосо­бен ускользнуть от «морального искушения». Враждебный ко всем традициям, он между тем сам оформляется в тради­цию. Он имеет определенный, социально обусловленный характер.

Возьмем в качестве примера свободу, которой либера­лизм придает такое серьезное значение. Главной свободой для либерала является свобода выбора, не соотносимая ни с какой ценностью и ничем не руководимая. Однако если бы все было в равной степени ценно, то в чем бы был смысл самого свободного выбора? не потому ли, что есть вещи, которые стоят большего, чем другие, обретает смысл сво­бода выбирать? Свобода не могла бы осуществляться в нор­мативной пустыне, но лишь в пространстве ценностно диф­ференцированном. Таким образом, не существует никакого свободного выбора, не направляемого никакими ценностя­ми: в реальной жизни не существует экономики одинаково признаваемого всеми нормативного пространства.