Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

— Судьба жестока! И я, поверьте, желала бы ответить вам взаимностью… — панна Ошуйская пустила слезу. В этот момент ей искренне было жаль себя, поставившую долг выше личного счастья, пусть счастье это и имело вид несколько жутковатый. — Но я другому отдана…

Упырь, погрозивши пану Ошуйскому пальцем, подошел к вору.

— …и буду век ему верна… — горестно завершила панна Ошуйская.

Подхвативши беспамятное тело, упырь хорошенько его встряхнул и закинул на плечо.

— Тогда, — молвил он хриплым голосом. — Я пойду?

— И-идите…

Взгляд панны Ошуйской заметался по комнате.

— Вот, — она подняла лоскуток злосчастной гардины и протянула его отвергнутому возлюбленному, сердце которого — в этом панна Ошуйская не сомневалось — рыдало от боли. — Возьмите…

— Зачем?

— На память… обо мне… о нас… — она всхлипнула и отерла с лица слезинку.

И вновь протянула лоскуток…

Нахмурилась, заметивши белое пятнышко. Принюхалась и, ощутивши знакомый аромат, лишилась чувств. К счастью супруг, пусть все же черствый и полысевший, но такой привычно надежный, успел подхватить безжизненное ее тело…

…Себастьян чувствовал себя… да давно уж он не чувствовал себя настолько глупо. Оставалось надеяться, что в нынешнем обличье опознать в нем воеводу, лицо немалого чина и властью облеченное непросто. Он закинул полубессознательного вора на плечо и, потеснивши пана Ошуйского, который явно желал продолжить занимательную беседу и для того подыскивал аргументы, навроде улетевшей кочерги, покинул комнату. По лестнице парадной Себастьян спускался быстро, да и к оградке проследовал бодрым шагом. И лишь свернувши в темный переулок, стряхнул добычу в снег.

— Я… — паренек живо перевернулся на спину. — Я больше так не буду!

— Как? — Себастьян завернулся в крылья.

— Н-никак не б-буду!

— Никак — это хорошо…

И вот что с ним делать? В Управление сопроводить, как сие полагается? Тогда и дело надобно будет открывать, а значится, приглашать свидетелей, а те молчать не станут… Себастьян представил встречу с паном Ошуйским и, что хуже, с панной Ошуйской, которая явно разумом от страху повредилась, и содрогнулся.

— Я… я в монахи пойду! — Васька размашисто осенил себя крестом. — Буду людям добро учинять!

…а потом и слухи пойдут.

…и главное, пойди попробуй объясни, что действовал Себастьян исключительно общественного блага ради. Нет, не поверят.

И решившись, он поднял Ваську за шиворот. Тот и повис кулем, слабо повизгивая, глаза зажмурил, ручонки скрюченные к груди прижал…

— В монахи, значится? — переспросил Себастьян и, озаренный внезапной идеей, велел. — А расскажи-ка ты мне, друже…

На этом слове вынужденный приятель, который явно не желал продолжать столь чудесно начавшиеся отношения, икнул.

— …что в городе у вас творится…

…когда чудище поволокло Ваську, он, признаться, с жизнью-то распрощался. И только об одном молился, что, коль уж пришел час смертный, то пусть себе смерть этая, ранняя, будет легкою… однако чудище в доме Ваську жрать не стало.

И на улице.

И после вовсе, скинувши с плеча, заговорило человеческим голосом. Этаким смутно знакомым голосом…

— В… в г-городе? — переспросил Васька, силясь понять, что ж ему, ироду, любопытственно будет.

— В городе, в городе, — ответило чудище, Ваську будто бы отпуская.

И самое время дернуть в переулочек темный да со всею урожденною прытью — а Васька бегать умел, как и все хлопцы заречные, но что-то, может даже разум, подсказало, что мысль сия не больно-то успешна.

Догонит.

И тогда точно сожрет.

— А… а третьего дня Марфушка, которая н-на В-выселках, сверзлась с лествицы, — Васька оперся на холодную стену. — И ейные племянницы понаехали. Делять, сталы-ть, наследствие…

…Марфушка была старухой суровой, и Васька сомневался, что помрет она, как на то племянницы надеялись. Переживет всех, очуняет и разгонит клюкою, а после вновь откроет свой дом для людей тихих… Марфушка дачу[1] хорошо берет, не жмется.

С племяшками ее дела не будет.

Заполошные бабы. И пустоголовые.

Чудище кивнуло и когтем тыкнуло в Васькино плечо многострадальное, мол, продолжай.

— А еще жохи[2] залетные той неделей куролесили. Малютку на перо подняли, но наши с того в обиду крепкую вошли и сделали им начисто[3].

— Трупы где?

— Так это… жмуров яманщик[4] один берет. И рыжьем платит.

— А вот это уже любопытно, — чудище похлопало Ваську по плечу. — Ты давай, дорогой, пой, что за яманщик, где обретается, не стесняйся. Ночь у нас долгая, времени хватает…

Васька сглотнул.

Одно дело так языком ветра гонять, свои-то, узнай, точно банки б поставили[5], но не до смерти, а для науки и вразумления, ибо негоже честному вору балакать о делах воровских, пусть и со тварями страхолюдными. А вот сдай он кого… коль дознаются… тут уж одними банками не отделаешься, перо в бочину присунут и яманщику тому отвезут.

— Я… я не знаю, — он зажмурился. — Я ж не по мокрому делу! Я честный жох!

Тварь бить не стала.

Коготочком подбородок подняла и ласково так спросила:

— А что знаешь?

— Знаю… знаю… — Васька только заглянул в глаза желтые, что злотни, и разом накатило этакое желание рассказать обо всем и сразу… а после покаяться и в монастырь. И вправду, мысль показалась предивною. Чем в монастыре плохо?

Кормят.

Крыша над головою есть.

— Знаю, что он не из наших… что чистенький… навроде как купчина? А может, вообще штымп[6] какой… с ним Пихта базлает… когда нужда приходит. Слышал только, что он… ну вроде как жмуров прибирает так, что после с концами. Салмаки, хоть бы все перерыли, и кусочка не найдут…

Чудище молчало.

Ждало продолжения. И коготь от Васькиной шеи не убирало. И в сей миг особенно остро осознал Василий всю никчемность прожитой своей жизни. Двадцать два годочка… а что он сделал?

Пил.

Гулял.

Девок тискал, когда рыжье имелось. А как не имелось, то все одно пил и гулял… и догулялся вот.

— Еще… еще базлали люди, что будто бы Хрипша, которая лоретками[7] ведает, трепалась, что девки на улицу ходить боятся. Совсем от рук отбились. Мол, там сгинуть, что чихнуть, и молодых не поймать…

— А вот с этого места поподробней, — попросило чудище.

Экое оно любопытственное… а поподробней? Пущай себе, раз уж все одно не жить, так… эх, коротка ты, дорожка воровская… а матушка упреждала… матушка молила, чтоб одумался… и денег скопила, да только пустил те деньги Васятка не на учебу, но на винцо зеленое, друзей закадычных и картишки…