Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

Отслюнявив парню сколько-то сотенных (а Лиза было решила, что это Теван), Гаянешка не без сомнений добавила еще две, одну выдернула обратно… На что парень:

– Без фанатизма! – сотенную отобрал и ринулся по ступенькам вниз.

Гаянешка беззлобно, на автомате показала ему вслед средний палец, и обернулась, и широко распахнула объятия:

– Ты моя сладкая! Мне тебя бог послал.

И вот уже, тяжело покачиваясь, чемодан въехал в дом. И вот уже Гаяне с оханьем хваталась за поясницу, со смехом – за Викешкины щеки: масик мой! – требовала банное полотенце, йогурт без наполнителя, белого мяса, темного пива… Как это у тебя нет пива? И среди всей этой суеты:

– Кармашка, короче, у меня Нодарика подстрелили! А я сваливаю, прикинь!

И опять про пиво и про лекарства, которых в Греции не достать, хоть убейся. И про то, как Давидик пихается в животе, твой тоже пихался? Вот как нарочно, уснешь, да? а у него дискотека! И только потом, после душа, завернувшись в Лизин махровый халат, – про то, что подстрелили Нодарика не критично, так, чисто в плечо, даже кость не задели, но он все равно в больничку прилег, а к ней одну добрую женщину поселил, помочь, присмотреть, еле-еле из дома ее услала, передачку Нодарику отнести…

– А потом? – бестактно спросила Лиза.

А Гаянешка засунула в рот печенюшку, облизала пальцы, достала из сумки айфон и, пока листала его, шелестела большими губами:

– Кто остановился, тот выпал из седла… вот что потом… не надо делать из привычки культа… Нодарик сам так говорит… он еще моложе найдет… – И вдруг врубила на полную Ёлку с «Провансом» про завтра в семь двадцать две, пилота и самолет.

Викешка примчался тут же, завилял попой, задрыгал руками-ногами. А когда резко сменился ритм, закачался тростинкой и тоже запел.

Надо же, он знал слова – откуда, не угадать, у него была своя тайная жизнь. Даже у него. Тайная жизнь есть у всех – ее следует уважать, любую… Пока Ёлка вполне виртуозно выпевала стаккато припева, пока эта милая парочка – Викешкин нос с тревогой дышал в большой Гаянешкин живот – что-то выплясывала в их маленькой кухне, все было ясно и просто. Например, что счастье – опция, которая в базовую комплектацию не включена. Как и любовь? Впрочем, с этой химерой следовало еще разобраться. Как и с химерой смысла, как и с химерой цели? Но что же не есть химера – чувство судьбы? Чисто мужская идея жизни как испытания. Чисто женская – чисто Лизина? – запечатлеться в другом и хоть малую малость в нем изменить. А иначе зачем? Понимаешь, Ю-Ю? Да, прямо с этого и начать.

Ёлка пела уже одна.

А Гаяне ловила Викешкины руки, а потом прижимала их к своему животу:

– Он вот, видишь, вот?

Ребеныш при этом испуганно, как воробышек, сглатывал и смотрел в потолок.

Лиза бросилась к компу: понимаешь ли, Ю! Но письмо не хотело писаться. А потом хотело, но о другом: «Скажи: когда радость уходит от одного человека, она приходит к тому, кто ее забрал? Или вот нежность, охренительность жизни, чувство ее прикольности и крышесносности – если они не передаются половым путем, зачем они в принципе? И да, к слову, если два человека впечатываются друг в друга и не оставляют следов – они уже в Зомбилэнде? Ну, и чтобы два раза не вставать: я больше так не могу!»

Гаянешка кричала из кухни:

– Слышал, да? Это он тебя пяточкой.

А Викентий опрометью пронесся к себе и резко захлопнул дверь. Так резко, что письмо унеслось к Ю-Ю без концовки, без обращения – вздорным оборвышем.

Это был странный вечер. Сумерки пахли липовым чаем. Желтые одуванчики, будто цыплята, жались к траве. Вдоль газона, видимо, на свидание бежала черная кошка в белых нарядных гольфах. На втором этаже в окне стоял годовалый малыш и лупил ладошками по стеклу, а кто-то невидимый, скрытый шторой, крепко его держал.

Возле ларька топталась обычная для субботы очередь из хмурых недогулявших людей. Тем нелепее прозвучало Лизино:

– У вас есть безалкогольное пиво?

Два парня, уже отходивших к третьему, дожидавшемуся их в некоторой трясучке, испуганно оглянулись. А дяденька-азиат в утробе ларька, будто лампочка, просиял:

– Кылассный девушка, сыкыромный девушка. Неалкогольная не перём. Кылиента не люпит! – И вместе со сдачей вложил ей в ладонь вязкий кубик конфеты. – Пей, гуляй, ишшо приходи!

Руку Лиза отдернула, видимо, слишком резко. Улыбнулась натужно, но широко, как упавший арбуз, – с ней что-то происходило в последнее время, но это было не так уж и важно; важно другое, но что? – и поскорее свернула за угол, подальше забросить конфету, открыть телефон и всю дорогу до дома искать в нем то, чего нет. Но зато обнаружить письмо от папы – про беспричинный разгон демонстрантов в преддверии инаугурации ВВП, что может свидетельствовать лишь об одном – о смене курса, читай, парадигмы… На асфальте в сгустившемся сумраке, не отличимые от упитанных гусениц, лежали, но словно бы и ползали, сережки берез. Всё могло оказаться иным. Смена курса – папиным глюком, исчезновение Сергиевича – неумелой попыткой флирта.

Это был очень странный вечер. Дома Лиза нашла Гаяне, всхлипывавшую перед компом. Она смотрела «Последнее танго в Париже», сморкалась в салфетку, ею же размазывала тушь вокруг глаз и, как будто губами, выпятив и взволнованно разомкнув, жадно ловила каждое слово. Вдруг обернулась:

– Это же я! – и, выхватив «Туборг» и с чпоком о ножку торшера его открыв: – Я и Нодарик. Мля!

А Марлон Брандо, словно у них тут без Лизы затеялся полный контакт:

– Ты и я будем встречаться здесь, не зная о том, что происходит снаружи…

А Гаяне:

– Черт, у меня в шесть утра такси. Ну почему, почему? Кармашка, короче, дай диск.

А Марлон:

– Потому что нам здесь не нужны имена, мы забудем всех, каждого, всё, что мы из себя представляем. Мы всё забудем!

Где-то всхлипнул ребеныш. Лиза охнула: я не мать. Но еще она успела подумать: неужели Ю-Ю притащил ей фильм из-за этого дебильного монолога?

Викешка лежал у себя на кушетке и тихонько скулил. От обиды? Сказал, что болит голова. Потрогала лоб – он горел. Поставила градусник – 38,5. Горло чистое, сыпи нет. Бабушка в Черногории. А без бабушкиной команды Лиза его еще ни разу и не лечила. Изумилась беспомощности. Пометалась по кухне, нашла нурофен. Викентий его безропотно проглотил, следом выхлебал две чашки воды… Зубы стучали о край. Она ужасная мать. Уложила, накрыла, устроилась рядом, вскочила, чтобы обследовать горло опять – как бабуля, с фонариком. Дважды меняла на взмокшем Викешке белье, потом наконец уложила в кресло-кровать Гаянешку – теплую грелку в ноги, валерьянку с пустырником в теплый зеленый чай. Снова мерила детке температуру – за час она упала на градус. Снова капала Гаяне валерьянку, потому что Давидик уже десять минут икал, а ей от этого, как обычно, сделалось жутко: разве можно икать в воде, икать и не захлебнуться?