Белый Шанхай - Эльвира Барякина

Первый раз в жизни Нина видела мужчину – успешного, сильного, богатого, – который до самозабвения обожал калеку. Это было странно и восхитительно.

– Вы уж простите – застольные манеры у нас не очень, – сказала Тамара, когда мальчишки и Олман умчались в детскую. – Но я специально ращу из сыновей оболтусов.

– Зачем?

– Чтобы им не пришло в голову страдать, когда я умру.

Стемнело. Издалека доносились топот ног и голоса. Пахло влажной землей, ветер качал на деревьях китайские фонарики. Только что Нине казалось – вот наконец нашла удивительный счастливый дом, над которым не властны даже болезни. Но после слов Тамары ей стало жутко. Здесь все было временно, и каждый обитатель особняка знал это.

– Я не лечусь, – добавила Тамара. – Доктора велят мне пить какую-то дрянь, а от нее в голове мутится. Ну ее к черту! Ко мне ходит китаянка – втыкает лечебные иглы, так что болей почти нет.

– Вы не боитесь смерти? – проговорила Нина – и тут же замолчала, испугавшись своей бестактности (единственная ошибка за весь вечер!).

Но Тамара не рассердилась:

– Смерти боишься только тогда, когда думаешь, что это важно. Нет, не важно. Люди тысячи лет жили до нас и еще тысячи лет проживут. Мир не перевернется, когда я уйду.

– Жаль, что у вас в английском столько ошибок, – сказала Эдна, прочитав материал Клима о русских беженцах. – Все есть, и детали, и чувства… Только текст надо переписывать.

– Зато не надо передумывать, – отшутился Клим. Ему было не по себе: он знал, что в статье будут огрехи, но не догадывался, что так много. Разговорный английский – это ерунда, запомнишь несколько сотен фраз, и можно болтать. А литературный язык надо ставить годами: это традиция в несколько столетий – поговорки, аллюзии, идиомы…

Грустное зрелище – журналист, который, как собака, все понимает, а сказать не может.

Тем не менее Эдна заплатила Климу пять долларов.

– Мы сделаем так: я буду исправлять огрехи, а вы смотрите и учитесь. Потом сами сможете писать для газеты.

Он кивнул:

– Я это проходил, когда жил в Аргентине.

По утрам Клим являлся к Эдне с тремя-четырьмя заметками – о трамвайных воришках, о махинациях на лошадиных аукционах, о подпольных кулачных боях… Она приходила в восторг:

– Как вы умудрились об этом узнать?

– Поговорил с людьми.

Климу постоянно казалось, что Эдна может взбрыкнуть и не заплатить: не важно, по какой причине – много ошибок, тема не подходит, объем не тот.

Из-за того что между ними была такая пропасть – она жена чайного воротилы, он нищий эмигрант, – Клим подсознательно ждал от Эдны подвоха. Она работала в газете не за деньги, а из честолюбия, она не могла его понять, а он не мог жаловаться и объясняться.

В ней тоже было кое-что от Нины: страстное желание всеобщей любви и восхищения. И она тоже жила в повелительном наклонении.

Клим был с ней отстраненно любезен: хвалил ее браслеты, смешил ее, тактично помогал, когда видел, что в ее собственной статье можно кое-что поправить.

– У нас неплохой дуэт получился, – говорила Эдна. – Я исправляю вам форму, а вы мне – содержание. Знаете, я все-таки хочу познакомить вас с мистером Грином. Я ему рассказывала о вас. Он, конечно, большой сноб и не верит, что из иностранца может выйти толковый репортер в английской газете, но я уговорила его, чтобы вас приняли в штат на должность курьера. Это не бог весть что, и обычно курьерами служат китайцы, но вам надо заводить связи среди журналистов. Не беспокойтесь, бумаги вам разносить не придется – вы будете работать на меня. Просто со следующего понедельника приходите к восьми в редакцию.

Какое это счастье – постоянное жалованье! Клим не знал, как благодарить Эдну. А она была рада больше его:

– Вы талантливый человек, мистер Рогов. У вас все получится – дайте срок!

И хоть репортеры из «Ежедневных новостей» смотрели на него косо, а главный редактор бросал с утра «Здрасьте!» и потом весь день ходил как мимо пустого места, Клим был доволен. Вечерами он подолгу засиживался в редакции и листал подшивки старых газет. Ему надо было доказать мистеру Грину, что он может писать по-английски не просто хорошо, а блестяще. Он учился слогу, подмечал обороты, переписывал статьи – делал все, чтобы поскорее набить руку.

Когда у ответственного секретаря сломалась пишущая машинка, Клим привел огромного попа и сказал, что тот может все починить. На следующий день отец Серафим поменял прокладки в кране в мужской уборной, подправил забухший от сырости косяк и спас мистера Грина от юного автора, который требовал напечатать рассказ о любви: он аккуратно поднял страдальца и вынес за дверь.

Батюшке не платили жалованье – просто давали на чай, но отец Серафим не жаловался. После болезни он похудел, посерел; ходил во все том же подряснике и вытертой скуфье.

– Слава тебе господи, матушка Наталья пристроена, – говорил он Климу, – одета, обута, детки ей достались хорошие – не озорничают. Вот получу благословение на приход, поселимся в тихом домике – и начнем жить.

Каждый день отец Серафим ходил в Богоявленскую церковь, делал, что велели, и все ждал от владыки решения своей судьбы. Он был не один: в Шанхае томились несколько десятков православных священников, оставшихся не у дел.

– Эх, что масоны с русскими людьми сделали! – сокрушался отец Серафим. – У нас на подворье тридцать семейств живут в палатках – как бродяги на улице. А ведь все уважаемые господа – попечители училищ, надзиратели акцизных управлений.

В «Дом надежды» батюшка старался возвращаться попозже – он боялся Ады.

– В Россию бы мне… Надоел этот Китай – мочи нет…

Что творится в Союзе ССР, достоверно никто не знал. Из Харбина приходила пресса – с опозданием в несколько недель. Белогвардейские газеты писали про будущее восстание в Сибири и высокий моральный дух великих князей. Большевики – о новой экономической политике и крепнущем энтузиазме масс.

Вечерами, когда Ада уходила танцевать, батюшка ложился на расстеленное одеяло, закидывал руки за голову:

– Ты, Клим, чем займешься, когда вернемся в Россию?

Клим говорил ему то, что требовалось: вспоминал грибные базары, крестные ходы, купание в проруби. Слушая его, Серафим вздыхал:

– Хорошо-то как! Рассказывай еще!

Они пришли в редакцию затемно. Клим сел за печатную машинку – пока была свободна; отец Серафим принялся ковырять розетку – он предпочитал делать свою работу, пока «этих нехристей нету в конторе». Он стеснялся своего роста, непристроенности к духовному делу, незнания языков.

– Все на соплях держится! – ворчал он. – Конечно, у них провода будут перегорать… Клим, а Клим? Про что хоть статью пишешь?