Идиоты. Пять сказок - Якоб Аржуни

— Я не думаю, что «люди, задающие тон» вообще слышали про Питера Огайо. А если мое прошлое когда-нибудь станет известным, то я, наверно, буду только рад.

— Прошлое… Мне вот еще что пришло в голову: у тебя же скоро день рождения? Восемьдесят восемь? Восемьдесят девять?

— Семьдесят девять.

— Ой, извини. Но моя голова и цифры — это несовместимо… Во всяком случае, мы подумывали выпустить по этому поводу специальный сборник романов про черного полковника. Правда, я должен сказать, мы хотели сделать это вместе с пилотным выпуском серии о Чингизе.

«Чингиз преследует амазонского убийцу» — это не должно звучать слишком по-арабски.

— Значит, не выпустите, — сказал Огайо.

— Ага. Ясно. Но может, ты подумаешь над этим еще раз. И вспомни, как долго ты сотрудничаешь с издательством. Это ведь уже почти как супружество, после стольких лет нельзя же просто бросить друг друга. Или ты думаешь иначе?

Огайо думал, что он устал. Через неделю концепт-менеджер пришел снова, на этот раз со всеми договорами и цифрами. Когда Огайо опять отказался дать свое имя для серии романов про Чингиза, тот подсчитал, как мало романов из «полковничьей» и «алабамской» серии было продано за последнее время.

— Я знаю, добрый господин Руст за твои заслуги перед издательством вписал тебе тогда в договор пожизненный твердый оклад. Правда — поверь, мне неприятно об этом говорить, — только до тех пор, пока твои романы продаются. Наш юрист, Алекс, ты его знаешь, это проверил. Ну вот, серия про Чингиза, разумеется, была бы замечательной возможностью еще раз реанимировать старые вещи. Я не хочу преувеличивать, но первые романы, которые я прочел… пойми меня правильно, я думаю, люди скажут: э, надо обязательно прочитать и другие вещи этого автора. А если мы не используем этой возможности, ну, тогда… В общем я не могу настрогать покупателей «полковничьей» серии.

Питера Огайо трясло от ярости и страха, когда он встал с дивана и сказал:

— Но я не хочу. А теперь, пожалуйста, уходи, мне надо работать.

Это был его последний гость, а через три месяца, на Рождество, вероятно, приедет сестра.

Огайо залил пакетик чая кипятком. Почему ему не дается сцена с полковником? Некоторое время назад у него появился такой ужас перед провалом, что от одной мысли об этой сцене пересыхало во рту. А если попытаться просто описать происходящее, как в полицейском отчете? Никаких сравнений, никаких образов, никаких, даже малейших, отступлений, никаких амбиций. С другой стороны — разве это будет литература? Без изысканных стройных предложений, заставляющих читателя прищелкивать языком? Без наблюдений на полях, говорящих зачастую намного больше основного повествования? Без образов, делающих содержание чувственно узнаваемым? Например, Марита, как-никак руководительница экуменического художественного объединения, она всегда была в восторге от его сравнений. «Мужчина, похожий на выветренную веками, но все еще прямую, выдерживающую каждый день натиск времени колонну Акрополя». Или: «Девушка сбежала со склона, подпрыгивая, как влюбленная козочка».

— Это действительно блеск. Я словно вижу эту картинку. Откуда у тебя такие идеи?

И его философскими отступлениями она тоже всегда восхищалась. «Наконец увидев перед собой пустыню, полковник подумал: жизнь похожа на эту пустыню, но, может быть, где-нибудь там есть оазис, а в оазисе девушка, и, может быть, в ее постели найдется место для меня, и эта надежда заставляет меня забыть жажду и страх. И, вдруг почувствовав прилив уверенности, он поскакал вперед». Или: «Снек чувствовал, как вокруг него ручьями течет его собственная кровь, но тут в противоположном конце горящей хижины он увидел связанную княгиню Романову в наручниках и подумал: любовь — единственное средство от страха смерти». (Правда, это он списал, причем из нескольких книг, и вообще-то в оригинале было «секс — единственное средство», но от читателей издательства «Гизелле» нельзя было ожидать ни понимания этого слова, ни понимания этой мысли. Всего этого Марита, конечно, не знала.)

— Иногда я думаю, ты — своего рода святой. Ты так описываешь жизнь, словно… Словно ты, как Моисей, смотришь с высокой горы и видишь все, что движет людьми.

Вот это сравнение с Моисеем было ему немного неприятно, у него появилось чувство, что она пытается подражать ему, но в целом комментарии Мариты были для него, разумеется, как бальзам на сердце. И неужели она не стала бы читать его новый роман? А пришла бы она в такой же восторг, если бы он был написан, как полицейский отчет? Дело не в Марите. Марита переехала к дочери в Канаду, время от времени они посылали друг другу открытки. Но просто для примера. И это не единственные комплименты, которые делались его стилю за прошедшие годы. На полке стояла целая коробка с письмами его почитателей. Правда, он должен признать, большинство было от домохозяек и подростков. Еще несколько от солдат, ночных сторожей, врачей «скорой помощи» и — все-таки — не такая уж и маленькая пачка от учителей гимназий.

Огайо вытащил чайный пакетик из чашки и бросил его в мусорное ведро. Но все эти письма он получил за сорок лет. Ему хотелось попасть наконец в другую лигу, а для этого — он со стуком закрыл ведро — вначале надо избавиться от «молодых сливовых деревьев»!

Вернувшись к столу, он, не читая, выбросил две страницы в корзину. Потом вставил в машинку новый лист и начал:

«Хорст появился в дверном проеме и бросил им в лицо:

— Вы не пойдете! Только через мой труп!

Но тут во вторую дверь вошел полковник.

— Значит, ты хочешь помешать своим товарищам исполнить их долг?

— Я хочу помешать им совершить преступление.

— Подкоптить лагерь партизан — это ты называешь преступлением?

— Это не партизаны, а простые крестьяне.

— Вот как? — Рука полковника потянулась к кобуре. — Потому что партизаны вряд ли позволили бы своей девке спать с немецким солдатом? Это твое доказательство?

Хорст готов был задушить полковника. Никто не имел права так говорить об Оксане.

— Вы можете меня расстрелять, но не смеете так говорить!

— А кто, скажи на милость, мне помешает?

— Может, не сегодня, может, и не завтра, но я раздавлю вас, как червя.

Полковник осклабился:

— Из-за какой-то партизанской шлюхи! Из-за того, что ты спишь с югославской потаскухой!

В ту же секунду Хорст подскочил к полковнику, но тот только этого и ждал.

— Вот тебе, свинья!»

Огайо откинулся на спинку стула. Он весь взмок, а перечитав страницу, почувствовал сердцебиение. Ему понравился конец. Никаких выстрелов, так что читатель остается в неведении, что, собственно, произошло, пока не прочтет следующую главу. Но остальное… Раньше он всегда мог положиться на свои диалоги, но здесь они были как-то не на месте. «Раздавить, как червя» — это же чистый Снек из Алабамы. Правда, «спать» и «потаскуха» — он еще никогда не писал ничего настолько же достоверного. Именно так и разговаривают солдаты. Или нет? Он уже больше пятидесяти лет не общался с солдатами. Во всяком случае, вряд ли у кого-нибудь это вызовет сомнения. А в остальном? «Но тут во вторую дверь вошел полковник» — да, кажется, ему раньше не доводилось так скучно описывать драматическое появление героя. Тогда это предложение можно просто выбросить. А его новые читатели и так поймут, что, раз полковник заговорил, значит, он уже, вероятно, и вошел. Остается невиновность Оксаны. Тут Хорст спокойно мог бы поднять немного больше шума. Как он.