Одно сплошное Карузо - Василий Аксенов

Итак, Сергей Белов, совершив свой последний в сезоне террористический акт, убил нового чемпиона. Поаплодируем этому гениальному баскетболисту!

В команде ЦСКА собраны действительно великолепные игроки, и Сергей Белов первый среди них. Великолепная команда, но… знаете ли… некоторым любителям баскетбола все-таки больше нравится «Спартак», в котором собраны не столь великолепные игроки. Что же тут кроется и почему на наших глазах едва не произошло чудо? ЦСКА – это совершенное творение, созданное для победы, для накопления славы. Для победы в данном случае по баскетболу. Делают они свое дело хорошо – побеждают уже десять или сколько там лет подряд.

«Спартак» – несовершенное творение, созданное для игры в баскетбол. Мы хотим, чтобы он выиграл, и он выиграет, а потом наверное проиграет, чтобы следующий раз снова выиграть, а может быть, и наоборот – позорно «продуть»… Пусть он играет за милую душу в свой человеческий, полный надежд и горечи баскетбол.

Кроме того, ни у кого не вызывает сомнений, что когда-нибудь спартаковские «корабелы» построят какой-нибудь замечательный кораблик, инженеры оснастят его приборами, а педагоги поднимут на его мачте флаг адмирала Кондрашина и будут учить на палубе детей баскетболу, астрономии и хорошим манерам.

1980-е годы

Окружающие знают меня, Мемозова, как сгусток кинетической, электробиологической, парапсихической и половой энергии.

И вот наконец я вступаю в могущественный жилкооператив. Сбылась мечта Мемозова: он живет в могущественной цитадели, гуляет со своей мудрой собакой корейской мясной породы по улице, Мемозов поражает местных дам своей динамической наружностью. Иной раз он проносится на мотоцикле, иной раз – на старинном велосипеде братьев Ленуар. Устало порой вылезает из гоночного автомобиля, порой заворачивает с ипподрома на караковом…

Однажды сама Аглая Клукланская, жена именитейшего плакатиста, спросила у лифтерши:

– Чей это караковый, товарищ Никодимова, привязан у подъезда?

– Вашего нового соседа гражданина Мемозова, 1940 года рождения, уроженца Калуги, – не отрываясь от вязальных спиц и строго глядя поверх синих очков, сказала лифтерша Никодимова.

– Он что же, из цирка? – полюбопытствовала трепетная Аглая.

– Нет, он не циркач, просто приятный мужчина, – ответила Никодимова грудным голосом, которому сама удивилась. Каков Мемозов!

Постепенно по цитадели распространились слухи о моей квартире. Говорили, что сплю я не на заурядной кровати, а в долбленом челне с Печоры. Говорили, что на стенах у меня сплошь иконы, оцененные Всесоюзной пушной палатой в целую партию свободно конвертируемых соболей. Говорили, что с корейской собакой мясной породы в моем доме отлично уживается гималайский орел, которому лишь размах крыльев мешает улететь восвояси. Говорили также, что сам я вечерами распеваю при зажженной лучине псалмы монаха Акакия из Птеробарбудьевской пустыни VIII века.

Короче говоря, на исходе второй недели разведка донесла, что у Клукланских семейное торжество. В шесть вечера начался съезд гостей.

И вот я на пороге.

Глазам Мемозова младого открылось зрелище стола. Отменный поросенок с кашей средь тонких вин там возлежал. Гусенок жареный соседствовал с пуляркой, икрица сизая внедрялась в винегрет, балык прозрачный всем на загляденье в салате нежился, о ротиках мечтая, и всем на загляденье были дамы, среди которых трепетно Аглая хозяйничала острым язычком.

Естественно, все были ошеломлены моим появлением. Я стоял в дверях, широкогрудый и стройный, как гусар времен Аустерлица, и, словно кивер, держал в руке свой скромный дар.

Во главе стола приютился именитый плакатист Клукланский. В творчестве своем этот незаурядный человек был, как писал критик Смоукшиц, «боевитым и задиристым», в жизни же – сморчок сморчком. Остальные мужчины также не представляли для меня загадки, за исключением полного блондина Алебастрова и жилистого желтовато-жеманного жмурика Игнатьева-Игнатьева.

– Милостивая государыня! – обратился я к Аглае. – В честь вашего семейного торжества, не имею чести знать какого, окажите мне честь принять этот скромный дар, изделие честных умельцев града Китежа, выловленное из пучины лично вашим покорным слугой.

И я протянул трепетной хозяйке пузатенький древний самоварчик-икону с музыкальным механизмом и термометром.

Аглая метнула опасливые взгляды на Алебастрова и Игнатьева-Игнатьева и, словно решившись, выдохнула:

– Мемозов…

Вещица вызвала неподдельный живой интерес, близкий к восторгу.

– Без единого гвоздя, судари! – восклицал Клукланский. – Топором и долотом!

За столом царил Алебастров. Он гудел стаканом, подбрасывал под потолок спичечные коробки, тянул пиво через салфетку, брал в рот горящую лампочку. Едва сдерживая улыбку, я смотрел на его жалкие номера, еще в прошлом году изжитые мной из своего арсенала.

Улучив роковую для Алебастрова паузу, я вынул из-за голенища заветные маленькие литавры, вывезенные, кажется, из штата Мадрас, и ударил в них.

Дрожь изумления прокатилась по столу.

– Ах, Мемозов, – прошелестела Аглая. – Правда ли, что вы знаете песни монаха Акакия? Нам так надоели все эти битлз, роллинг стоунс, свингл сингерс, фо бразерс, три систерс севен невьюс энд соу он, всякая модерняга…

– Не песни, Аглаюшка, а псалмы, – поправил я ее, – но это, друг мой, слишком лично. Я спою вам их в более тесном кругу. Сейчас, товарищи, я вам исполню другое выдающееся произведение. «Песня Шивы о том, как его разлучили с дочерью огня Ламитракангнавиласордиаджу мхуриал» или что-то в этом роде. Я думаю, перевод не нужен?

Все, потрясенные, молчали, и только Игнатьев-Игнатьев спокойно сказал:

– Конечно, не нужен.

«Ну, подожди ты у меня!» – подумал Мемозов, ударил в литавры и запел страшным голосом на одном из диалектов Индостанского полуострова:

Пламень ужасный высушил кровь!

Как объяснить вам слово любовь?

Демон ужасный простер свои чары!

Нам не увидеть своей бочкотары!

Где же красотка, что выгнула бровь?

Ах, не увижу деву я вновь!

После исполнения песни наступила такая тишина, что слышно было, как обвалилась каша внутри поросенка.

– Вы, видно, много пережили, Мемозов, – прошептала Аглая.

– Об этом, царица моя, в более тесном кругу, – скорее подумал, чем прошептал я, встряхнул своей Искрящейся шевелюрой и звонко сказал: – А еще, судари мои, я могу показать каждому желающему трансцендентальный эффект!

– Это еще что за трансконтинентальный офорт? – неожиданно поморщился дремавший до этого Клукланский.