Зов серебра - Татьяна Корсакова

Ева помахала рукой горгулье, плюхнулась на кровать, крепко задумалась. Осознавать себя как необычного и до крайности сложного ребенка она стала, наверное, лет с десяти. Как раз тогда у нее и начались проблемы, которые доктор Гельц деликатно называл нестабильностью. Начались или были с самого рождения? Раньше у нее и мыслей не возникало спросить об этом у брата. Было страшно и одновременно стыдно. Он и без того сделал для нее очень много.

Они осиротели, когда Еве исполнилось двенадцать, а Гере двадцать один. У них были разные мамы, но по факту одна. Первая папина жена, очень красивая и очень молодая, оказалась не готова к роли не только жены, но и матери. Она ушла из Гериной жизни по-английски, едва тому исполнился год. Искал ли ее папа, пытался ли вернуть? Ева не знала, а Гера говорил, что судьба незнакомой женщины ему неинтересна. Было ли это равнодушие следствием незаживающей душевной раны, Ева тоже не знала, не решалась спросить, но подозревала, что Гера и в самом деле считает «ту женщину» чужим человеком. И не было у него особой душевной травмы, потому что вторая папина жена, Евина мама, приняла его сразу и безоговорочно, растила, жалела, любила. До тех пор, пока не родилась Ева. Ева родилась, а мама умерла. Тяжелые роды, очень тяжелые… Так Гера осиротел во второй раз.

Наверное, Еву ни в чем не винили. Во всяком случае, те обрывочные воспоминания о детстве, которые у нее остались, приносили не мутную пену боли и обид, а ощущение тепла и нужности. Наверное, она винила себя сама. Этакие подсознательные терзания маленького ребенка, считающего себя убийцей собственной мамы. Наверное, поэтому она стала такой, какой стала. Однажды Ева решилась и спросила об этом доктора Гельца. Спросила о подсознательном чувстве вины и может ли оно разрушать ее изнутри так яростно и жестоко. Доктор Гельц, неизменно мягкий и терпеливый, тогда ответил ей неожиданно резко:

– Даже не смей об этом думать, Евдокия! Ты ни в чем не виновата, и твоя мама не хотела бы, чтобы ты так думала. Это жизнь, девочка.

– Несправедливая жизнь! – В компании доктора Гельца Еве не нужно было притворяться или испуганно шарахаться от чужих неосторожных жестов. Доктор Гельц знал ее лучше остальных и никогда не посмел бы обидеть.

– Жизнь бывает разной, девочка. Ты можешь думать о ней все что угодно, но не вини себя в чужих несчастьях.

Почти то же самое он сказал Еве в день гибели папы. Высокая скорость, скользкая дорога, спешка… В тот день папа узнал про очередной Евин криз, он спешил к ней в клинику. Так была ли она невиновна в том, что случилось?..

А про Геру Ева у доктора Гельца никогда не спрашивала. Не нужно было – она знала наверняка, что стала невольной причиной его нынешнего состояния. Откуда знала? Рассказали добрые люди. Мир ведь не без добрых людей…

Еще один криз у маленькой сложной девочки. Такой серьезный, такой опасный, что девочка ушла из дома, заблудилась, пропала. Ее искали все, в том числе Гера. Искал Еву, а нашел свою болезнь. Оступился, упал с обрыва, повредил позвоночник. Гера не рассказывал ничего, но «добрые люди» знали все. «Добрые люди» были уверены, что это Ева стала причиной его травмы. Буйные – они ведь такие непредсказуемые, такие сильные. Что им стоит причинить вред? Неосознанно. Господи правый, разумеется, неосознанно! Бедная девочка ни в чем не виновата, но все же, все же…

Именно так, слово в слово, шептала Евиной няне Герина сиделка. А память, которая до этого не раз и не два предавала Еву, на сей раз оказалась такой крепкой, что каленым железом выжгла в мозгу одно-единственное слово – «виновна». Виновна во всем, и жить ей теперь с этим колким, пахнущим горелой плотью чувством до самого конца. Или не жить…

Наверное, она бы ушла, придумала бы, как уйти. С теми таблетками, что давали ей по назначению доктора Гельца, это оказалось бы легко. Останавливало лишь одно: когда ее не станет, Гера осиротеет в четвертый, самый последний раз. И Ева держалась из последних, уже почти истощившихся сил. Даже такую страшную, даже во всем виноватую, Гера ее все равно любил.

А полтора месяца назад Ева получила письмо от Марка Витальевича Атласа. Его письмо начиналось так странно, так неожиданно. «Дорогая Евдокия, я виноват…» И в ее жизни забрезжила надежда на искупление. Возможно, надежда эта осталась в живых даже после смерти ювелира. Еве оставалось лишь найти пропавшую Полозову кровь. Или вещь, которая была из нее сделана…

Из замка она вышла не через парадный, а через черный ход. Захотелось взглянуть на изнанку этой шикарной островной жизни, прислушаться к ней, прочувствовать. Прислушиваться оказалось особо не к чему, вокруг царила блаженная тишина, нарушаемая лишь шелестом волн да тихим бряцаньем лодки о деревянную сваю причала. Там, на причале, сидел Горыныч. Ева узнала его сразу, по сутулой спине и по какому-то птичьему наклону головы. Его длинные ноги свисали до самой воды, он болтал ими совершенно по-детски. Носки стоптанных ботинок едва не касались взбитых в серебряную пену волн. А может, и касались.

Юродивый – так говорила о нем тетя Люся. Бедный мальчик – так называла его Амалия. Бедный юродивый мальчик – так подумалось самой Еве. Хотя Горыныч не являлся мальчиком, на вид ему было около тридцати. Во всяком случае, так казалось издалека. Подойти ближе Ева не решилась. Да и зачем ей?

А Горыныч обернулся, словно почувствовал постороннее присутствие. Услышать ее он точно не мог, потому что земля гасила звук шагов, а сама Ева невольно старалась передвигаться очень тихо. Такое уж это было место – располагало к тишине.

– Ты… – Вблизи цвет его глаз был еще удивительнее. Словно бы создатель его не поскупился одновременно на бирюзу и золото. Золота больше ближе к зрачку, бирюзы – к краю радужки. – Ты только не бойся, – сказал и улыбнулся. – Ты же смелая и сильная. – От улыбки золота стало больше, а бирюза почти исчезла. – И очень красивая.

Еще никто не называл Еву красивой. Ни один мужчина, даже Гера. А незнакомый, совершенно посторонний Горыныч назвал. И улыбаться перестал. Теперь он смотрел на Еву снизу вверх, очень пристально, почти требовательно. Так, что, несмотря на жаркий день, сделалось вдруг зябко до дрожи.

– Не нужно тебе было приезжать.

– Почему? – Ей бы развернуться и уйти, а она стоит и разговаривает с бедным юродивым мальчиком. Точно его слова имеют хоть какое-нибудь значение. – Почему не нужно было приезжать?

– Потому что он тебя ищет.

– Кто меня ищет? – Ева сделала осторожный шажок навстречу Горынычу.

– Он причиняет боль. – Носок обшарпанного ботинка все-таки задел гребень волны и тут же потемнел от воды. – Он очень опасный.

Горыныч уперся ладонями в дощатый настил, неловко, не с первой попытки поднялся на ноги.

– Про кого ты говоришь? – Ей понадобилось время, чтобы вспомнить настоящее имя Горыныча. – Кто опасный, Гордей? Кто меня ищет?

– Меня давно уже никто так не называл. – Горыныч снова улыбнулся. – Только Амалия, но Амалия не считается. А у тебя получается очень красиво. Гор-дей… – повторил он по слогам и хлопнул в ладоши. – И ты сама очень красивая. – На бледных, покрытых редкой рыжеватой щетиной щеках вспыхнул смущенный румянец. Вот она и заполучила первого кавалера. И не беда, что кавалер этот немного не в себе, зато какой искренний.