Крест без любви - Генрих Белль

Нет… Мать страстно прижала ладони к груди. Она всегда помнила о том, что Господь действительно все знает и что ее ожидает обещанная лучшая жизнь после злосчастия и бед на земле. Она всегда надеялась, надеялась и еще раз надеялась. О Боже, как же сильно она потеряла себя во мраке безутешного горя, ей необходимо вновь зажечь в своей душе пламя надежды и найти в себе свет и тепло…

Внезапно она заметила, что за окном сгустилась тьма, и ей стало холодно стоять одной в эркере просторной комнаты. Отблески света из окон домов на противоположной стороне улицы и от уличных фонарей скупо освещали помещение. Уличный шум проникал в квартиру, нарушая царившую в ней тишину. Она слышала его с раннего утра до поздней ночи; он утихал лишь на минуты — как будто для того, чтобы передохнуть, но в этом вечернем шуме были и веселье, и утешение, да и просто радость окончания рабочего дня; доносились и резкие торопливые возгласы — люди спешили развлечься, снедаемые жаждой наслаждения любого сорта, лишь бы забыться…

Стоя в полумраке тихой комнаты, фрау Бахем смотрела на эту яркую игру света и внимала зловещему шуму улицы; она крепко сжала руки и зябко поежилась… Чего она ждала? Голос сердца еще никогда ее не обманывал, он всегда заранее оповещал ее о важных событиях… Так нежные травинки начинают подрагивать задолго до того, как нагрянет гроза; ей казалось, будто внутри у нее качается какой-то маятник: то нерешительно, то угрожающе, ничего не касаясь и не останавливаясь. Она вытащила надежду из-под обломков утраченной печали, лихорадочным усилием очистила ее и вновь водрузила на место… Но тут мужество вновь покинуло фрау Бахем, и у нее недостало силы его удержать…

Все казалось ей мрачным, страшным, лишенным хотя бы малейшей надежда на лучшее. Одиноко стояла она в этой просторной холодной комнате, мебель в полумраке громоздилась вдоль стен — грозно и призрачно, словно чужая… Одинокая, дрожавшая от холода, почти пятидесятилетняя женщина в гнетущей тишине своей опустевшей квартиры…

Где-то далеко-далеко, на чужбине, в городе, название которого звучало как символ всех отвратительных ужасов Пруссии, ее сын, вероятно, мучился в бесчеловечной обстановке казармы. Второй сын волчком крутился в кровавых и мрачных коридорах власти, чуждый и холодный. А глупенькая и наивная дочь приплясывала на краю опасного обрыва. Супруг же совсем спрятался от нее, ссылаясь на усталость. Значит ли это, что все ее бесчисленные слезные молитвы всегда попадали в неведомую ей сокровищницу, которой распоряжался один лишь Бог, а ей надлежало лишь ждать, ждать, терпеливо ждать? Она стиснула руки и вдруг замерла…

Ей почудилось, будто внутри у нее все наполнилось мраком и холодом; черные когти вцепились в ее сердце и сжали его, она не смела даже подумать о Боге… Фрау Бахем закрыла глаза и задрожала… Кровожадные призраки отчаяния окружили ее, и она почувствовала, что в душе появилось неодолимое стремление провалиться куда угодно, в любую пропасть… Все было бессмысленно; ее мозг, парализованный страхом и отчаянием, жадно ухватился за это слово: бессмысленно… бессмысленно… бессмысленно… Внутри поднялась волна холода и растеклась по всему телу; словно оледенев, она впала в беспамятство и лишь смутно ощущала, что ее куда-то уносит ледяным, клокочущим, черным-пречерным, чудовищной силы водоворотом. Тело ее было мертво, а дух скован нестерпимым холодом…

Внезапно она почувствовала, что уже не одна в комнате; да, она стояла в своей гостиной, в предвечерних сумерках, за окном была ее улица. Но она уже была не одна; еще какое-то существо находилось здесь вместе с ней, она была настолько в этом уверена, что не решалась открыть глаза, чтобы удостовериться в его незримости… Ибо она только чувствовала его присутствие; это было похоже на далекое и слабое дуновение, мягкое движение крыльев… Она издала такой пронзительный вопль, какой может испустить лишь человек, встретившийся с владыкой преисподней… Потом подняла руку и с бешеной, почти нечеловеческой силой осенила себя крестным знамением…

Слезы хлынули из ее глаз, но она не пыталась их сдержать. Они катились горячим и животворным потоком по лицу. Словно пузырящийся полноводный родник вылился из ее души; она повернулась, решительно направилась к выключателю и зажгла свет…

То, что случилось несколько секунд назад, отошло так далеко, что она была готова поверить, будто, как в театре, сцена повернулась и в одно мгновение изменилось все — время, место и действие…

Комната теперь была ярко освещена, и сердце ее билось ровно… Она улыбнулась сквозь слезы; шум улицы вновь донесся до ее слуха, и она зябко поежилась.

Знакомое тепло кухни успокоило фрау Бахем; она умыла лицо, надела свежее платье — шерстяное светло-коричневое платье с белым воротничком — и с радостью вновь взялась за готовку обеда. Да, ее душа ощущала такую легкость, словно все в ней волшебно преобразилось; она молилась, не замечая этого… Надежда вновь возродилась в ней, подобно закоченевшему от холода и голода ребенку, ожившему от прикосновения к теплому телу матери и упивавшемуся сладким молочком из ее груди… Так быстро и легко возродилась надежда, и сила ее была столь велика, что страх и отчаяние отступили.

Сегодня она накрыла стол особенно тщательно и любовно. Ей казалось, что Бог дал ей силы одержать победу, которую надо отметить; она постелила свежую белую скатерть и вынула из буфета праздничный сервиз, лучшие тарелки и бокалы, а из кладовки извлекла две бутылки вина и с улыбкой обтерла с них пыль. На душе было так радостно, словно в ней играла неземная музыка волшебной красоты…

В уютном тепле кухни, при мягком желтоватом свете лампы тихонько булькали кастрюльки на плите… Где-то пробили часы; фрау Бахем, затаив дыхание, сосчитала удары — семь; у нее оставалось еще полчаса. Она уселась на стул между столом и плитой и начала, перебирая четки, повторять молитвы. На дворе стоял октябрь.

Впервые войдя в ворота казармы, Кристоф подумал, что здесь он жить не сможет; он даже не испугался при виде этого жуткого нагромождения современнейших зданий; его ум и душа окоченели, а тело слушалось лишь по привычке… Ему мерещилось, будто за каждым углом болтается в петле самоубийца, и казалось немыслимым, что бывают люди, живые люди, которые могли бы просуществовать хотя бы несколько месяцев в этом застенке, вершине прусского идиотизма, в этой отвратительной мешанине из гигиены, кирпичной кладки, бездуховности и тупости, заключенной в унылые формы современной архитектуры. Нет, ни один человек не мог бы здесь жить и не испытывать полнейшего отчаяния. Кристоф впал в такую апатию, когда обрывки мыслей и чувств с трудом сменяют друг друга, словно последние клочья тумана, уползающие от ярких лучей солнца в глубокие овраги, прежде чем окончательно раствориться в воздухе.

Чей-то грубый, резкий и что-то неразборчивое орущий голос внезапно вернул его к действительности; затянутый в мундир молодой человек с неподвижным лицом, на котором шевелились лишь мясистые губы, посреди огромных светло-серых корпусов выстраивал в каре длинную колонну усталых молодых людей в штатском, с картонными коробками и дрянными чемоданчиками в руках; в просветы между казармами, размещавшимися в этих корпусах, виднелись точно такие же светло-серые корпуса, словно одетые в мундиры, а за ними еще и еще корпуса казарм — все это нагромождение напоминало лабиринт. Куда бы Кристоф ни поворачивался, повсюду виднелись только абсолютно одинаковые казармы, и он понял, что, если сосчитать количество окон на этаже одного из этих зданий, будешь знать, сколько окон в остальных; казалось, они не отличаются друг от друга ни на сантиметр. Лишь в центре каждого четырехугольника стоял невысокий дом, фасад которого украшали стилизованные часы, не вязавшиеся с обликом самого дома… Тот же голос вновь выкрикнул короткую и неразборчивую команду, и по толпе скота, пригнанного на убой, прошло странное волнообразное движение.