Подросток - Федор Достоевский

— Я не из патриотизма, — сказал Крафт как бы с какой-тонатугой. Все эти дебаты были, кажется, ему неприятны.

— Патриотизм или нет, это можно оставить в стороне, —промолвил Васин, очень молчавший.

— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление кобщечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальныеговорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работатьи не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, еслион уже перестал в Россию верить?

— К тому же немец, — послышался опять голос.

— Я — русский, — сказал Крафт.

— Это — вопрос, не относящийся прямо к делу, — заметилДергачев перебившему.

— Выйдите из узкости вашей идеи, — не слушал ничегоТихомиров. — Если Россия только материал для более благородных племен, топочему же ей и не послужить таким материалом? Это — роль довольно еще благовидная.Почему не успокоиться на этой идее ввиду расширения задачи? Человечествонакануне своего перерождения, которое уже началось. Предстоящую задачу отрицаюттолько слепые. Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте длябудущего, — для будущего еще неизвестного народа, но который составится извсего человечества, без разбора племен. И без того Россия умерла быкогда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут всего по полторы, много подве тысячи лет; не все ли тут равно: две тысячи или двести лет? Римляне непрожили и полутора тысяч лет в живом виде и обратились тоже в материал. Ихдавно нет, но они оставили идею, и она вошла элементом дальнейшего в судьбычеловечества. Как же можно сказать человеку, что нечего делать? Я представитьне могу положения, чтоб когда-нибудь было нечего делать! Делайте длячеловечества и об остальном не заботьтесь. Дела так много, что недостанетжизни, если внимательно оглянуться.

— Надо жить по закону природы и правды, — проговорила из-задвери госпожа Дергачева. Дверь была капельку приотворена, и видно было, что онастояла, держа ребенка у груди, с прикрытой грудью, и горячо прислушивалась.

Крафт слушал, слегка улыбаясь, и произнес наконец, как бы снесколько измученным видом, впрочем с сильною искренностью:

— Я не понимаю, как можно, будучи под влиянием какой-нибудьгосподствующей мысли, которой подчиняются ваш ум и сердце вполне, жить ещечем-нибудь, что вне этой мысли?

— Но если вам доказано логически, математически, что вашвывод ошибочен, что вся мысль ошибочна, что вы не имеете ни малейшего праваисключать себя из всеобщей полезной деятельности из-за того только, что Россия— предназначенная второстепенность; если вам указано, что вместо узкогогоризонта вам открывается бесконечность, что вместо узкой идеи патриотизма…

— Э! — тихо махнул рукой Крафт, — я ведь сказал вам, что тутне патриотизм.

— Тут, очевидно, недоумение, — ввязался вдруг Васин. —Ошибка в том, что у Крафта не один логический вывод, а, так сказать, вывод,обратившийся в чувство. Не все натуры одинаковы; у многих логический выводобращается иногда в сильнейшее чувство, которое захватывает все существо икоторое очень трудно изгнать или переделать. Чтоб вылечить такого человека,надо в таком случае изменить самое это чувство, что возможно не иначе какзаменив его другим, равносильным. Это всегда трудно, а во многих случаяхневозможно.

— Ошибка! — завопил спорщик, — логический вывод уже сам посебе разлагает предрассудки. Разумное убеждение порождает то же чувство. Мысльвыходит из чувства и в свою очередь, водворяясь в человеке, формулирует новое!

— Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства,другие тяжело, — ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я был ввосхищении от его идеи.

— Это именно так, как вы сказали! — обратился я вдруг кнему, разбивая лед и начиная вдруг говорить. — Именно надо вместо чувствавставить другое, чтоб заменить. В Москве, четыре года назад, один генерал…Видите, господа, я его не знал, но… Может быть, он, собственно, и не могвнушать сам по себе уважения… И притом самый факт мог явиться неразумным, но…Впрочем, у него, видите ли, умер ребенок, то есть, в сущности, две девочки, обеодна за другой, в скарлатине… Что ж, он вдруг так был убит, что все грустил,так грустил, что ходит и на него глядеть нельзя, — и кончил тем, что умер,почти после полгода. Что он от этого умер, то это факт! Чем, стало быть, можнобыло его воскресить? Ответ: равносильным чувством! Надо было выкопать ему измогилы этих двух девочек и дать их — вот и все, то есть в этом роде. Он и умер.А между тем можно бы было представить ему прекрасные выводы: что жизньскоропостижна, что все смертны, представить из календаря статистику, сколько умираетот скарлатины детей… Он был в отставке…

Я остановился, задыхаясь и оглядываясь кругом.

— Это совсем не то, — проговорил кто-то.

— Приведенный вами факт хоть и неоднороден с данным случаем,но все же похож и поясняет дело, — обратился ко мне Васин.

Здесь я должен сознаться, почему я пришел в восхищение отаргумента Васина насчет «идеи-чувства», а вместе с тем должен сознаться вадском стыде. Да, я трусил идти к Дергачеву, хотя и не от той причины, которуюпредполагал Ефим. Я трусил оттого, что еще в Москве их боялся. Я знал, что они(то есть они или другие в этом роде — это все равно) — диалектики и, пожалуй,разобьют «мою идею». Я твердо был уверен в себе, что им идею мою не выдам и нескажу; но они (то есть опять-таки они или вроде них) могли мне сами сказатьчто-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее, даже и не заикаясь импро нее. В «моей идее» были вопросы, мною не разрешенные, но я не хотел, чтобкто-нибудь разрешал их, кроме меня. В последние два года я даже перестал книгичитать, боясь наткнуться на какое-нибудь место не в пользу «идеи», котороемогло бы потрясти меня. И вдруг Васин разом разрешает задачу и успокоивает меняв высшем смысле. В самом деле, чего же я боялся и что могли они мне сделатькакой бы там ни было диалектикой? Я, может быть, один там и понял, что такоеВасин говорил про «идею-чувство»! Мало опровергнуть прекрасную идею, надозаменить ее равносильным прекрасным; не то я, не желая ни за что расставаться смоим чувством, опровергну в моем сердце опровержение, хотя бы насильно, что бытам они ни сказали. А что они могли дать мне взамен? И потому я бы мог бытьхрабрее, я был обязан быть мужественнее. Придя в восхищение от Васина, япочувствовал стыд, а себя — недостойным ребенком!

Тут и еще вышел стыд. Не гаденькое чувство похвалиться моимумом заставило меня у них разбить лед и заговорить, но и желание «прыгнуть нашею». Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали меняобнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе самым мерзким извсех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, вкотором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь. Я знал, что мне надодержать себя в людях мрачнее. Меня утешало, после всякого такого позора, лишьто, что все-таки «идея» при мне, в прежней тайне, и что я ее им не выдал. Сзамиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею,то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я стану похож на всех, аможет быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни. Ивот, у Дергачева, с первого почти столкновения не выдержал: ничего не выдал,конечно, но болтал непозволительно; вышел позор. Воспоминание скверное! Нет,мне нельзя жить с людьми; я и теперь это думаю; на сорок лет вперед говорю. Мояидея — угол.