Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель - Арсений Замостьянов

– Мой муж, – сказала она, вздохнувши, и начала расстегивать капотик. – Мой муж…

Капор с интересом слушал, и щеки его осветились жирным красным светом. Спрашивал:

– А что за человек твой муж?

– Мерзавец он. Больше ничего! – сам себе сказал Турбин, в одиночестве через комнату и переднюю от Елены. Мысли Елены передались ему и жгли его уже много минут. – Мерзавец, а я, действительно, тряпка. Если уж не выгнал его, то по крайней мере, нужно было молча уйти. Поезжай к чертям. Не потому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это, в конце концов, мелочь, вздор, а совсем по‐другому. Но вот почему? А черт, да понятен он мне совершенно. О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести! Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России…

Квартира молчала. Полоска, выпадавшая из спальни Елены, потухла. Она заснула, и мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя в маленькой комнате, у маленького письменного стола. Водка и германское вино удружили ему плохо. Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу первой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:

Русскому человеку честь – одно только лишнее бремя…

Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:

– Голым профилем на ежа не сядешь?.. Святая Русь – страна деревянная, нищая и… опасная, а русскому человеку честь – только лишнее бремя.

– Ах ты! – вскричал во сне Турбин, – г‐гадина, да я тебя. – Турбин во сне полез в ящик стола доставать браунинг, сонный, достал, хотел выстрелить в кошмар, погнался за ним, и кошмар пропал.

Часа два тек мутный, черный, без сновидений сон, а когда уже начало светать бледно и нежно за окнами комнаты, выходящей на застекленную веранду, Турбину стал сниться Город.

«чиновник со Станиславом на шее»

Императорский и Царский Орден Святого Станислава – орден Российской империи с 1831 до 1917 года. Самый младший в иерархии орденов Российской империи, главным образом для отличия чиновников.

Императорский и Царский Орден Святого Станислава – орден Российской империи с 1831 до 1917 года. Самый младший в иерархии орденов Российской империи, главным образом для отличия чиновников.

«какие-то Тушинские Воры»

Лжедмитрий II, также Тушинский вор или Калужский царёк (дата и место рождения неизвестны – погиб 11 (21) декабря 1610 года, Калуга) – самозванец, выдававший себя за сына Ивана IV Грозного, царевича Дмитрия Углицкого и, соответственно, за будто бы чудом спасшегося 17 (27) мая 1606 года царя Лжедмитрия I.

Портретная фантазия художника XIX века

«Командующий, генерал от кавалерии Белоруков»

Под фамилией Белорукова изображен князь А.Н. Долгоруков, назначенный гетманом в конце ноября 1918 г. главнокомандующим военными силами на Украине.

Князь Александр Николаевич Долгоруков (27 декабря [8 января] 1872[1], Санкт-Петербург – 17 января 1948, Рабат) – русский военачальник, генерал-лейтенант, герой Первой мировой войны

«мы бы Троцкого прихлопнули в Москве»

Как главный преступный правитель советской России в годы Гражданской войны в тексте часто упоминается Лев Троцкий и ни разу Ленин. Это связано с тем, что Булгаков писал свой роман в 1924 году, когда только что умерший Ленин почитался как божество и не подлежал негативному изображению, тогда как Троцкого уже начали широко критиковать.

Лев Давидович Троцкий (партийные псевдонимы: Перо, Антид Ото, Л. Седов, Старик, имя при рождении – Лейба Дави́дович Бронште́йн, 26 октября [7 ноября] 1879, Яновка, Херсонская губерния, Российская империя – 21 августа 1940, Койоакан, Мексика) – российский революционер, советский государственный и политический деятель, идеолог троцкизма – одного из течений марксизма.

Как многоярусные соты, дымился и шумел и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома. Днем их окна были черны, а ночью горели рядами в темно‐синей выси. Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко подвешенные на закорючках серых длинных столбов. Днем с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сиденьями, по образцу заграничных. Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и темные воротники – мех серебристый и черный – делали женские лица загадочными и красивыми.

Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.

Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи, над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.

Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли. Играл светом и переливался, светился и танцевал и мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.