Избранное - Александру Влахуцэ

— Что это так воняет керосином?

Солдат (Николай) что-то отвечает, но так тихо, что я не могу разобрать. И снова рев капитана.

— Скотина! Или не слышишь, что лампа воняет керосином? Идиот! Балда! Проснись!

Звук пощечины. Секунда тишины. Потом вновь раздаются яростные окрики и звуки ударов:

— Не спать, скотина! Убирайся вон, бездельник!!! Шагом марш!..

«Последний пинок», — сказал я себе. Но я ошибся.

Несколько минут слышались только тяжелые шаги. Капитан прогуливался. Вдруг он остановился и начал бормотать про себя: «Подумать только, проклятый черт, ушел, а печь так и бросил. Авось как-нибудь! Николай!»

Дверь скрипнула снова.

— Где же этот негодяй? Ушел, а печь так и не закрыл! Да и сапоги мне не снял! Или ты еще мало дрых? Не пора ли тебе за ум взяться? У… Идиот! (Два пинка.) Проснись!.. Очнись, остолоп, пока я не хватил тебя шашкой!..

Прошло, пожалуй, больше часа, прежде чем скандал прекратился.

Наконец послышался громкий, размеренный храп капитана. Я же долго не мог уснуть и все думал о своем соседе. Испытывая отвращение к такому хозяину и жалость к его слуге, мне хотелось знать: какова внешность этого грубого и сварливого защитника родины? Судя по его походке, мне думалось, что он высокого роста. Воображение рисовало мне свирепое лицо башибузука, с маленькими, круглыми, злыми глазами, с прямым, острым носом, с узким вдавленным лбом, выдающимися скулами и с густыми рыжими усами, которые лезут ему в рот и которые он слюнявит и покусывает, как только напускает на себя задумчивый вид.

С этой ночи я решил посвятить своему интересному соседу часть времени, проводимого мною дома. Впрочем, я бы делал это и невольно. Именем его я не интересовался. Оно было мне совершенно безразлично. Я видал соседа только один раз, когда он проходил мимо моего окна. Я не ошибся относительно его роста, но физиономия оказалась совсем не такая, какую я себе представлял. У него было лицо человека скорее глупого, чем злого; одно из тех лиц, черты которых как-то вяло сбегают вниз, лишенные всякого выражения, лицо напоминающее кусок дряблого мяса.

Но что это? Высокий женский голос? Так, значит, мой сосед женатый человек? Однако его семейная жизнь не может служить образцом супружеского счастья; он то и дело ссорится с женой.

Разговаривают они довольно громко. Хочешь не хочешь, должен слушать:

— Я, кажется, тебе уже сказал. Пора, наконец, понять!.. Ну!.. Забирай свои пожитки и убирайся восвояси!

— Но почему, дорогой?.. Почему ты такой злой? Разве не говорил ты, что…

— Я терпеть тебя больше не могу!

— Но что я тебе сделала? Почему ты так сердишься на меня?

— Я терпеть тебя больше не могу! Поняла? Ну и все!

Несколько минут царит молчание. Он сердито расхаживает по комнате тяжелыми шагами. Она, должно быть, плачет, раненная его безжалостными словами. Слышатся ее вздохи.

Но вот они опять заговорили и все на ту же тему. До моего слуха долетает множество любопытных интимных признаний. Беру карандаш и записываю отрывки из их разговора. Я решил на досуге написать рассказ.

Он — грубиян, хвастун, жесток и бесконечно смешон. Она — ласковая, покорная, смягчает голос и подыскивает нежные слова горячей и обольстительной лести.

Но ее властелин держится стойко. Притворяется неумолимым.

Шагая по комнате, он разглагольствует до смешного торжественным и напыщенным тоном о своем достоинстве защитника родины, о своих нашивках на рукавах, «открывающих ему доступ куда угодно», о своем мужественном характере и воинской доблести мужчины и воина, о том, что в скором времени вся Европа будет объята всепожирающим пламенем войны.

Но при чем тут война и зачем все эти чванные тирады? Какое отношение имеют они к этой несчастной?

Вот о чем ей следовало бы подумать, когда он разглагольствовал. Я же, слышавший эту сцену, сделал для себя следующий вывод.

Есть люди, проглотившие все виды унижения, всегда и везде молчавшие и дрожавшие перед вышестоящими. Их собственное самолюбие, столько раз подавленное, оплеванное и растоптанное, чувствует потребность отыграться на ком-либо, отомстить. Люди такого пошиба выбирают в свою очередь существо более слабое, чем они сами, на которого и изливают весь свой яд, над которым глумятся и издеваются, показывают свои доблести, высокомерие, жестокость и всемогущество.

Сержант, которого побил офицер, будет страшен для несчастных солдат. Офицер, который на войне прятался в окопах, выместит свой незабываемый позор и свою трусость на шкуре подчиненных.

У мормонов[7], как мне кажется, это делается с общего согласия: муж яростно замахивается, жена покорно простирается у ног. Она молча, без единого слова, принимает побои.

Потом встает, идет прямехонько к детям и срывает на них свою злость. Дети бегут к служанке и лупят ее. Служанка выбегает во двор, отыскивает собаку, кличет домашних животных и колотит их.

На другой день все повторяется снова.

Я уже изучил образ жизни моих соседей. Их отношения можно определить двумя словами:

пощечины и поцелуи.

Великолепная альтернатива!

1887

Перевела Е. Покрамович.

ДИНКЭ К. БУЛЯНДРЭ

Господин Динкэ — человек с двадцатью тысячами франков годового дохода, обладатель прекрасного дома, родовитой жены и сынка, обучающегося в Париже.

Вот что значит настойчивость и удача!

Двадцать пять лет тому назад он состоял писцом в суде в Тырговиште. А какой был забавник, шутник и краснобай, а главное лгун, — и сказать нельзя!

Так добрался он до должности секретаря суда и принялся за дело. Через год он знал две тысячи статей наизусть. Хлопотун, ловкач, проныра, он наверное далеко бы пошел, если бы занялся политикой.

Но, обладая живым и непоседливым характером, он пресытился секретарством, подал в отставку и пристроился к одному адвокату в Бухаресте; был у него на… побегушках. За время своей работы в суде он пообтерся, набил руку во всяких делах, и теперь для него было достаточно одного года практики, чтобы открыть собственную лавочку — юридическую контору. Городок Тырговиште — фабрика адвокатов. Динкэ купил себе там диплом, уплатив за него двенадцать золотых. (Автор этих строк также обладает подобным документом, за который заплатил шестьдесят франков наличными и дал расписку, еще на шестьдесят.)

Наняв домик на улице Дионисия, Динкэ прибил на дверь бросающуюся в глаза вывеску.

Его знали все крестьяне уезда Дымбовицы. Ходили слухи, что он умеет выхлопотать крестьянам землю.

Господин Динкэ, со своей стороны, делал все, чтобы распространять и поддерживать эту сногсшибательную молву.

Вот сцена, которая с самого начала его адвокатской карьеры и до прошлого года, вероятно, сотни раз разыгрывалась в доме Динкэ.

Утро. Динкэ