Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль

Но все, что он не мог сказать Кате, он говорил своей подруге Саше Верещагиной. Между ними установилась нежная дружба, можно сказать – дружба до гробовой доски.

В. А. Лопухина (в замужестве Бахметева)

М. Ю. Лермонтов (1835–1838)

Была и еще одна московская барышня, которой он стихов не подносил и о любви не говорил. Лермонтов был в те годы влюблен в «молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину: это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню, – вспоминал Аким Шан-Гирей, – ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет пятнадцать-шестнадцать; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: „У Вареньки родинка, Варенька уродинка“, – но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины».

Так писал об этом Шан-Гирей. И добавлял: «байронизма тогда уже не было и помину».

Да, уже в Петербурге плащ Чайльд-Гарольда был Лермонтовым сброшен. Но в Москве он прикрывался этим плащом, не рискуя обнажать собственные чувства. С Катей Сушковой он попробовал – и получил «красные глаза» и «косолапого мальчика». Даже спустя годы, даже после того, как она испытала к нему, если вдруг ей поверить, великую любовь.

Из пансиона Лермонтов ушел не окончив курса. Связано это было с решением императора превратить благородный пансион в обычную гимназию, то есть выпускники не получали никаких гарантированных чинов и офицерского звания. Смысла терять еще год он не видел. И бабушка, и отец были в этом солидарны. Они думали отправить Мишеля учиться за границу, но не сошлись во мнениях – Франция или Германия. Поэтому сошлись на компромиссном Московском университете, в который после императорского указа ему пришлось сдавать экзамены на общих основаниях.

Лермонтов был зачислен на нравственно-политическое отделение и стал посещать лекции, но чувствовал себя среди студентов совершенно чужим. Да и лекции вызывали в нем ровно столько интереса, что он, по большей части, сидел в аудитории с раскрытой книгой и читал то, что ему интересно. Трудно сказать, как вообще университетские лекции на нем отразились. Возникает такое ощущение, что ходил он на занятия только для проформы, и главным стимулом посещать университет были, так сказать, последствия обучения – все тот же классный чин, все то же офицерское звание.

К тому же поступил он в очень неудачный год. Прошло немного времени, как начались занятия, и в Москве объявилась холера. Донесения императору о положении дел в Порвопрестольной напоминали сводки с фронта. Университет после смерти одного из студентов закрыли. Жителям рекомендовали запастись продуктами и не появляться на улице. Увеселительные мероприятия были запрещены. На заставах появились карантины, на улицах – телеги с трупами. После того как отпевать умерших в церквях в многолюдной Москве запретили, а чудотворные иконы во избежание массового заражения убрали от толп верующих, началась паника. Черный люд решил, что «лихие люди», среди которых называли в первую очередь докторов, решили всех уморить, и едва не начался бунт.

Пушкин во время холеры сидел в Болдино и писал повести, «Маленькие трагедии» и стихи. Лермонтов сидел в эпицентре холеры в Москве и писал стихи, в которых холера и французские события слились в единый кровавый узор:

Предвидение? Лермонтов – пророк? Он знал, что наступит страшный 1917 год и что расстреляют всю семью Николая Второго? Маловероятно! Нужно было просто прожить холерное время в Москве и иметь сведения о французских событиях, а также держать в уме события более отдаленные – времен Диктатуры, чтобы написать это предсказание. «Чума от смрадных, мертвых тел» действительно бродила по Москве и по окрестностям, и ее всеми силами старались остановить. И называлась она – холерой. Бунт властям удалось пресечь в самом начале. Но три месяца москвичи провели под жестким полицейским надзором.

Тех, кто пытается назвать Лермонтова «роковым» для страны поэтом, прошу не забывать, что роковую подоплеку можно привязать к чему угодно, было бы желание. Труднее в таких стихотворных «пророчествах» увидеть истинную причину, побудившую автора их написать. Для Лермонтова в 1830 году это была холера. И для москвичей, оказавшихся запертыми в городе, слова холера и смерть без всякого преувеличения были синонимами. Что ж касается падающей короны царей, тут не нужно было быть пророком. В Тарханах, где Мишель провел детство, отлично помнили о пугачевском бунте. Достаточно искры, чтобы вспыхнул костер. Почему бы – не холеры?

Для студентов холерный год оказался роковым. Хотя они и вернулись к занятиям, но к лекциями относились без интереса, программу курса так и не прошли, и в результате год этот никому не был засчитан: экзамены решили попросту не проводить. Лермонтов после холеры перевелся на словесное отделение. Он понял, что на нравственно-политическом – умрет со скуки.

Университет не привлекал его ни в малой мере. Лекциям и диспутам с товарищами (которые от него шарахались) он предпочитал посещение веселых светских мероприятий, ходил в театры, то есть получал удовольствие от жизни, а не от изучения наук. Время он проводил с молодыми людьми, которые и прежде входили в круг его общения, некоторые из них тоже были студентами. Не интересовали его лишь студенты своего курса. С ними разговаривать ему было не о чем. Это обижало их. Недаром Вистенгоф с такой неприязнью рисует такую сцену:

«Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживленные суждения о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице».