Ты такой светлый - Туре Ренберг

При упоминании об этом отец только тяжело качает головой, бормочет “стыдоба” или “кошмар” и глубже погружается в чтение.

Отец читает всегда. Предпочтительно старых писателей – Тарье Весос, Джек Лондон, Халлдор Лакснес, Гамсун. По его словам, сегодняшние авторы не умеют писать, не умеют рассказать историю, не понимают, что такое природа, да и вообще все они обабились, вся эта кодла. Мама предлагала ему почитать Юна Мишле, может быть, у Мишле ты нашел бы что‐нибудь себе по вкусу, говорит мама, – она у нас очень начитанна, следит за тем, что происходит в литературе, участвует в книжном клубе, и так далее – он не такой сентиментальный, не рассусоливает. Но отец отвечает, что он, черт подери, не читает книг, написанных коммунистaми, ты думаешь, что говоришь? они же хотели сдать нашу родину русским.

Вот и пообщались, и в этом весь отец.

Если ему не удается раздобыть еще нечитанную книгу стариков, как он называет своих писателей, то он берется перечитывать Фенхуса. Думаю, к “Зачарованному лосю” он раз семьдесят прикладывался. Вот это книга, говорит он, цитируя этого защитника природы: – А человек с собакой идут и идут.

Он капитально отстал от времени, мой отец.

Наверное, поэтому мы с мамой так его и любим. Как вековое дерево в нашем саду.

Мне часто приходит в голову, что я живу на двух уровнях: на уровне иронических комментов и на уровне реальности. Я думаю, это у меня от родителей, у них та же история, у каждого на свой лад, а совместная жизнь с Вибеке еще и укрепила эту конструкцию. Может быть, во всех людях есть такое, только в разной степени, откуда мне знать. Но сдается мне, что некоторые из нас более других отмечены такой особенностью. Меня это не шибко радует, я бы предпочел жить иначе. Я думаю, моя проблема в том, что я не могу быть полностью здесь и сейчас, за исключением моментов, когда я наблюдаю за футбольным матчем. Вот тогда я целиком погружен в происходящее. А в остальное время это со мной бывает крайне редко, или… как бы это сказать? Я вроде бы и присутствую, но со своими обоими я, ироничным и участвующим, или как их там еще назвать.

Так я размышлял в пятом часу вечера в ту субботу, когда мы поздравляли именинников. Вроде бы все уже получили свою порцию горячего, многие ели, стоя на лужайке, другие устроились кто на приступке, кто на скамейке, кто просто на камне. Карианне отошла в сторонку, к тому участку, который мы расчистили в марте, в тот день, когда Стейнар впервые пожаловал к нам в сад. Краем глаза я примечал, что младшая дочь зубного врача сторонится веселящихся. Как только к ней кто‐нибудь обращался, она отходила еще дальше вглубь сада и разговоры не ладились: ни с зубным врачом, с которым у нее сложные отношения, ни с моим братом Мадсом, который, я знаю, очень ей симпатичен, ни с Рагнхильд, которую, я знаю, она не выносит, ни с Ингве, который, я знаю, неприятен ей еще больше, хотя она и сама очень спортивна; по ней видно, что внутренней силы в ней столько, что аж страшно становится, во всяком случае людям вроде меня, которые очень, очень, очень долго не надевали спортивную форму, да, пожалуй, никогда больше и не наденут; за себя‐то я уж точно ручаюсь. Еще она пообщалась немного с дядей Юханом, а он, кажется мне, Карианне нравится; иногда я думаю, что свою роль тут играют его деньги или перспективы, которые открываются благодаря им.

Я всегда подхожу к людям, когда вижу, что им не по себе. Вот поэтому у тебя и работа такая, говорит Вибеке, что тебя все хромые, убогие и калечные притягивают как магнит.

Я подошел к Карианне, когда она стояла и разговаривала с Оддом, и часть их беседы я услышал. Развивалась она примерно так:

Одд: Мне больно, палец на ноге болит.

Карианне: А?

Одд: Тут. На правой.

Одд сбрасывает обувь с правой ноги, наклоняется, стягивает носок.

Карианне: Да не надо…

Одд показывает ей воспаленный, изжелта синий палец.

Карианне: О господи, Одд.

Одд: Очень больно, понимаешь? Правда!

Карианне: Понимаю. Тебе бы к врачу. Палец выглядит просто жутко.

Одд наклоняется, страдальчески натягивает носок, выпрямляет тяжелое тело, сует ногу в башмак.

Одд: Больно обуваться. Классный праздник. Интересно, сладкое скоро?

Карианне: Думаю, скоро, Одд.

Одд: А знаешь, Рагнхильд печет такой торт с желтым кремом, очень вкусный.

В этот момент я подошел к ним совсем близко и подумал, что вот как раз удобный повод встрять в их разговор. Улыбнувшись Одду, я дружески похлопал его по плечу, сказав, что как раз такой вкусный торт стоит у нас в прохладном подполе и на нем прям написано, что он для Одда.

Одд странно посмотрел на меня.

– На нем написано для Одда? Да? Вот круто. Скорей бы посмотреть.

Я сказал, что это просто образное выражение, но Одд не вполне врубился и отошел, он так всегда поступает, когда чувствует, что не в состоянии до конца уразуметь, о чем речь. Я дернулся было за ним, все растолковать, но Карианне схватила меня за локоть и удержала.

– Не уходи.

Я остановился. Странно было, что она так сделала – придержала меня за руку. Взглянув на нее, я увидел у нее на глазах слезы, хотя, может, просто у нее глаза такие блестящие.

– Что такое, Карианне?

Она сглотнула и шмыгнула носом, а потом усилием воли поставила саму себя на место и вздохнула.

– Ничего. Правда, ничего.

– Ничего?

Она погладила меня по руке, и прикосновение ее пальцев к моей коже напомнило мне ласки ее сестры. Вроде как через это прикосновение я смог ощутить их фамильное сходство.

– Нет, ничего. Хорошо здесь.

Вот тогда‐то я и выдал свой комментарий. Оглядел всех присутствующих и сказал то, что сказал, чтобы как‐то поддержать Карианне, потому что догадывался: дело определенно в том, что она нигде не чувствует себя своей, нигде не ощущает себя в своей тарелке.

– Смотри, правда наш сад выглядит сегодня очень нарядно?

– Правда, – сказала Карианне, – нарядно. Вы молодцы.

– У меня такое чувство, будто мы сошли с картины, или с фотографии, или с кадра кинофильма, – сказал я.

Взгляд у нее оживился, я видел, что она думает так же. За пару часов до этого я в коридоре взял ее сестру сзади.

– Бывает, у меня не получается участвовать в том, что вокруг меня, – произнес я чуть тише.

Она скривила губы в усмешке.

– Эх, Йорген, Йорген, – сказала она. Эту формулу я тысячу раз слышал от