Белое сердце - Хавьер Мариас

— Секреты? О чем это ты? — спросил я.

Ранс слегка покраснел (или мне только показалось?) — крайнее проявление смущения, — но тут же взял себя в руки, и краска исчезла с его щек, а вместе с ней исчезли улыбка, жалость и страх. Он поднялся (мы с ним сейчас одного роста) и снова положил на мое плечо свою большую руку, только сейчас мы стояли лицом к лицу, и он смотрел мне в глаза, смотрел пристально, но без напряжения. Его большая рука легла на мое плечо, как плоская шпага, ударом которой посвящали в рыцари. Он решил ограничиться намеком, так и не осмелился сказать то, что хотел, или просто решил отложить разговор. Он заговорил спокойно и серьезно, уже без улыбки. Эту коротенькую фразу он произнес без обычной своей улыбки, которая раньше почти никогда не покидала его пухлых, таких же, как у меня, губ, и тут же вернулась на них снова, как только эта фраза была произнесена. Потом он вынул еще одну тонкую сигарету из старомодного портсигара и открыл дверь. В комнату ворвался шум праздника, и в глубине зала я увидел Луису. Она разговаривала с двумя подругами и со своим бывшим парнем (терпеть его не могу!) и смотрела в сторону нашей двери, которая только что открылась. Ранс махнул мне рукой, словно прощался, или предупреждал о чем-то, или просто хотел подбодрить меня, словно говорил: «Смотри в оба!», или «Держись!», или «Будь осторожен!» — и вышел из комнаты. Я увидел, как он тут же смешался с толпой, принялся шутить и через минуту уже громко смеялся, разговаривая с совершенно незнакомой мне дамой (наверное, это была гостья со стороны Луисы — половину приглашенных на мою свадьбу я никогда до этого не видел и вряд ли увижу еще когда-нибудь. А может быть, ее пригласил мой отец — у него всегда были странные знакомые, многих из них я даже не знал).

Вот совет, который дал мне Ранс, прошептал на ухо:

— Скажу тебе только одно: если у тебя есть или когда-нибудь появится тайна, — никогда ей этой тайны не открывай.

И уже с обычной своей улыбкой добавил:

— Удачи!

Подписи свидетелей так и остались в той комнате. Не знаю, забрал ли их кто-нибудь и где они сейчас. Вполне вероятно, что их выбросили вместе с пустыми подносами и прочим мусором, оставшимся после свадьбы. Я, разумеется, оставил их лежать на том столе, привалившись к которому простоял некоторое время, нарядный как жених, в тот день, когда я и был женихом.

* * *

Вчера я вдруг услышал с улицы звуки шарманки — это очень странно, их почти уже не осталось. Я на миг поднял голову, как бывало в детстве. Шарманка играла очень громко и мешала работать — ее звуки будили слишком много воспоминаний и не давали сосредоточиться. Я встал и подошел к окну, чтобы взглянуть, кто играет, но ни музыкант, ни его инструмент из моего окна не были видны: они были за углом, их закрывало здание напротив — невысокий дом, который не загораживает мне свет. Однако кое-что я все же смог разглядеть: на углу стояла женщина средних лет. У нее была цыганская коса, но одежда была не цыганская, а самая обычная. Она стояла ко мне боком. В руках она держала крошечную пластиковую тарелочку — в такую не уместится сразу много монет, ее надо постоянно опорожнять, пересыпать ее содержимое в карман или в сумку, оставляя на ней только несколько монеток (деньги к деньгам). Я послушал шарманщика некоторое время. Сначала он играл чотис[4], потом что-то андалузское, потом пасодобль, а потом я вышел на плоскую крышу-террасу, чтобы попытаться разглядеть шарманщика сверху. Я знал, что ничего у меня не выйдет — край нашей террасы, как ему и положено, нависал немного над улицей и к тому же находился правее моего окна, так что отсюда можно было увидеть еще меньше. Я посмотрел вниз налево. Прохожих было мало, и женщина с косой все встряхивала пластиковую тарелочку, в которой позвякивали все те же несколько монет, ею же, вероятно, и положенные (деньги к деньгам). Я вернулся к столу и попытался отвлечься от назойливой музыки, но мне это не удавалось. В конце концов я надел пиджак и спустился на улицу с намерением прекратить этот концерт. Я перешел через дорогу и наконец-то увидел смуглого человека в старой шляпе и с седыми, очень коротко подстриженными, усами, человека с задубевшей кожей и приветливым лицом, с большими улыбчивыми глазами, которые становились задумчивыми и мечтательными, когда он правой рукой крутил ручку шарманки, отбивая такт левой ногой. Он был обут в плетеные сандалии (белый верх, коричневый низ), на которые нависали слишком широкие и длинные брюки. Он играл пасодобль на углу у моего дома. Я вынул из кармана купюру и сказал ему.

— Я дам вам это, если вы пойдете играть на соседний перекресток. Я здесь живу и работаю дома. Музыка мне мешает. Договорились?

Шарманщик улыбнулся еще шире, кивнул и подал знак женщине с косой, в чем, впрочем, не было необходимости: увидев в моей руке купюру, она тут же направилась к нам со своей полупустой тарелочкой. Она протянула тарелочку мне, и я положил на нее зеленую бумажку, которая тут же исчезла, — на тарелочке снова несколько монеток, а бумажка уже в кармане. В Мадриде деньги никогда не передают из рук в руки.

— Спасибо, — сказал я. — А сейчас поищите другое место, идет?

Смуглый человек снова кивнул, и я отправился домой. Когда я вернулся в свою комнату на пятом этаже, музыка, хотя еще слышалась, но звучала уже гораздо тише, издалека, и я мог сосредоточиться. Но я все же выглянул в окно: я хотел собственными глазами увидеть, что они ушли с нашего угла. «Да, сеньор, конечно», — послушно сказала мне цыганка, и они выполнили свое обещание.

Сегодня для меня очевидны две вещи: во-первых (это менее важно), после того, как они взяли деньги и согласились на мои условия, мне не следовало повторять: «А теперь поищите другое место, идет?» — словно я заранее сомневался в том, что они сдержат слово (хуже всего было это обидное «Идет?»). Во-вторых (и это гораздо серьезнее), вчера утром я, только потому, что у меня есть деньги, указал людям, куда им идти. Я не хотел, чтобы они оставались на том углу (на моем углу), и отправил их в другое место, куда они вовсе не собирались. Они выбрали мой угол, может быть, случайно, а может быть, у них были на то причины, но меня это нисколько не интересовало, я даже не подумал спросить об этом, я просто отправил их в другое место, где они не собирались останавливаться. Правда, я их не принуждал, это была сделка, честный договор: меня устраивало то, что, отдав им купюру, я смог спокойно работать (за это время я могу заработать гораздо больше таких купюр), а им было, в принципе, все равно, где стоять, для них, без сомнения, было лучше получить мою купюру и пойти играть на другой угол, чем остаться на старом месте, но без купюры. Поэтому они взяли деньги и ушли. Можно рассуждать и так: это легкие деньги, им пришлось бы работать долгие часы, чтобы собрать такую сумму, получая мелкие монетки от редких и скупых прохожих. В общем-то, ничего страшного — мелкий, незначительный инцидент, никто не пострадал, больше того, все остались в выигрыше. Однако мне представляется ужасным, что я, только потому, что у меня были деньги и я мог легко их потратить, решил, где крутить ручку своей шарманки смуглому человеку и где потряхивать своей тарелочкой женщине с косой. Я мог бы попросить их об одолжении, объяснить ситуацию и предоставить им самим решать — в конце концов, они ведь тоже работали. Но я посчитал более надежным предложить им деньги и поставить условие их получения: «Я дам вам это, если вы уйдете, — сказал я им, — если вы уйдете на соседний перекресток». Потом я объяснил им ситуацию, но это уже было лишнее, я мог бы этого не делать после того, как предложил деньги. Для него это большие деньги, а для меня они не значили ничего, я был уверен, что он их возьмет, результат был бы тот же самый, если бы, вместо того, чтобы начать объяснять про мою работу, как я сделал, я просто сказал: «Потому что я хочу, чтобы вы ушли». Собственно, так оно и было — хотя и не говорил этих слов, но отправил их на другое место именно потому, что мне этого хотелось. Шарманщик был очень симпатичный, сейчас таких уже не встретишь, осколок прошлого, осколок моего детства, мне следовало бы отнестись к нему с бо´льшим уважением. Хуже всего то, что сам он, вероятнее всего, предпочел бы, чтобы все случилось именно так, как случилось, а не так, как я думаю, что могло бы случиться, то есть предпочел бы мою купюру моему уважению. Я мог бы сначала объяснить ему ситуацию и только после этого попросить уйти, а купюру дать ему потом, если бы он понял меня и согласился, дать ее как взятку или в благодарность («Это вам за беспокойство» вместо «Уходите»), но между первым и вторым нет никакой разницы: в обоих случаях условием являются деньги, неважно, высказано это условие открыто или оно только подразумевается, ставится оно сначала или потом. В некотором смысле я поступил очень честно, без лицемерия и ложной сентиментальности: каждый получил то, что хотел, вот и все. Но даже в этом случае я все равно его купил и я указал ему, куда идти. А вдруг на том, другом, углу его сбил грузовик, потерявший управление и выехавший на тротуар? Этого не случилось бы, если бы смуглый человек остался на старом месте, том, которое он сам выбрал. Больше не звучит чотис, шляпа на земле, и усы в крови. А могло бы быть и наоборот, и в этом случае, прогнав шарманщика, я спас его от смерти.