Дар юной княжны - Лариса Шкатула

— Свят-свят, Мария, когда это я насмехался?

— Ладно, я не сержусь, только учти: дура-то я дура, а знаю: ты не тот, за кого себя выдаешь.

— А кто я — рыцарь Ольгерд?

— Не смейся, я всю жизнь среди богатых живу, знаю, кто хозяин, а кто слуга.

— Интересно, кто все-таки я?

— Ты — хозяин, а слугой прикидываешься. Не знаю, какая тебе от этого корысть? Может, ты что худое хочешь пану Зигмунду сделать? Гляди у меня!

— Господь с тобой, Мария, мне жизнь дорога… А ты с кем-нибудь ещё своими соображениями делилась?

— Пан Зигмунд, думаю, сам заметил. Шутил: мол, наш камердинер не иначе в па… пу… не помню, в каком-то корпусе обучался. Посмотришь, как есть изволит, — ну, чистый граф!

— И давно он так шутил?

— В аккурат перед отъездом. Я, говорит, в Бонн заеду, уточнить кое-что требуется, а тогда уж… Что "тогда" — так и не сказал. Завтра обещался прибыть, все и узнаем.

— Узнаем… Ладно, Мария, забираю у тебя Яна.

— Так Юлия распорядилась…

— С Юлией я поговорю. Она же понимает, чтобы подготовиться как следует к приезду пана Зигмунда, мне помощник нужен.

Ольга рассказывала Альке по памяти давно прочитанный рыцарский роман "Айвенго", а поскольку книг с похожими сюжетами она прочла не одну, то путалась в изложении событий, чего Алька, впрочем, не замечал. Он просто ничего не знал о рыцарях, в чем, по мнению Ольги, было серьезное упущение Василия Ильича. Ведь именно образы рыцарей должны были воспитывать в будущих мужчинах понятия чести, добра, справедливости.

— О чем вы рассказываете, Оленька, — рыцари без страха и упрека! — передразнил её Аренский. — Вы лучше его насчет революции просветите; большевики, меньшевики, эсеры…

— Но я сама не знаю, чем они отличаются друг от друга, — растерялась Ольга. — Дядя Николя, например, считал, что это все временно, так, крестьянский бунт в масштабе страны. И что России обязательно нужен царь, как бы новомодно его ни называли.

— Не слушай его, Оля, — затеребил Алька. — Не хочу я про революцию; ты рассказывала про Робин Гуда.

— Вредны современным детям эти сказки, — не унимался Аренский. — Наслушается и будет в каждом бандите с большой дороги рыцаря искать. Отнимем у богатых — отдадим бедным! Кухарка станет управлять государством! Интересно, кто будет на кухне в её отсутствие? Еще дедушка Крылов говорил: беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать — пирожник. Получается, сейчас твою судьбу сможет решать любой малограмотный матрос… Извини, Герасим, не хотел тебя обидеть!

— А ты меня и не обидел. Я, Василий, может, и не во всем с тобой согласен, но с некоторых пор тоже к революции отношение переменил. Вот, представь; живешь ты не очень хорошо. Может, и впроголодь. Может, одежонку даже не на что купить, а тут приходит к тебе незнакомец и приносит кошелек, полный денег. Мол, возьми, купи себе, что нужно, и горя не будешь знать. Ты спрашиваешь, откуда это? Он и объясняет: да вот сейчас в темноте человека подкараулил, зарезал, а его деньги взял, чтобы тебе облегчение сделать. Ты возьмешь?

— Я бы не взял, — сказал внимательно слушавший Алька.

Герасим потрепал его по голове.

— Вот и я не хочу брать чужого, да ещё и кровью политого. Почему-то большевики считают: раз человек бедный, значит — жадный, неразборчивый, и ему все равно, какими средствами светлая жизнь строится. Я много лет прослужил на флоте. Разные офицеры там служили. И такие, что руки распускали, и пьяницы тихие. Но, в основном, были моряки отличные, Отечеству преданные. С ними любой матрос за счастье считал служить. И вот я видел в Севастополе…

Он помолчал, стиснув зубы, — воспоминание было не из приятных.

— Расстреливали царских офицеров. Ну как бы белых. Всех подряд. Зачем? Немцы так не зверствовали, как наш солдат, русский рядовой. Говорят, урки так новичков кровью повязывают. Смотришь, а уже назад дороги нет: руки в крови. Одним словом, не по нутру мне такая власть, которая людей в зверей превращает.

— Страшную картину ты, Гера, нарисовал; если убедить себя, что богатого убить — не грех, так любое злодейство можно оправдать… А вы, княжна, как к революции относитесь?

— Одним словом и не скажешь. Раньше, когда о французской революции читала, восторгалась, самой хотелось на баррикады, а вот столкнулась с нашей революцией лицом к лицу, испытала сильное потрясение. Не знаю, будет ли вам это интересно?

— Будет-будет, — заверил её Алька, — ты очень интересно рассказываешь!

— Случилось так, что однажды я попала в облаву. Искали какого-то Бориса, не помню фамилии. Небольшой отряд возглавляла женщина. Сначала я ей позавидовала: красивая, в кожаной тужурке, тонкая талия, вся ремнями перетянутая, на вьющихся волосах — папаха. Одним словом, амазонка революции. Стали они народ в кучу сгонять, а один человек вдруг побежал. Эта женщина его и пристрелила. Да так хладнокровно. Я обратила внимание: она тут же закурила и рука у неё не дрожала! Как будто в тире выстрелила, а не человека убила! Интересно, что бы сказал о ней встретившийся нам полковник? А ведь ворона, пожалуй, единственное живое существо, которое я могла бы убить.

— Даже если бы на тебя напали? — удивился Алька.

— Не знаю. До сих пор такого не случалось.

— Сплюньте! — торопливо перекрестился Аренский.

— Хорошо, сплюну, — рассмеялась Ольга, — что мне ещё остается? Судя по всему, для революции я — самый неподходящий человек. Тем более лишилась всего: родных, обеспеченной жизни, кажется, даже имени. Зато я встретила вас и точно знаю, — не случись этой встречи, туго бы мне пришлось!

— Русские должны друг другу помогать, — растроганно повторил свое любимое изречение Василий Ильич. — Жить все равно надо.

— С нами не пропадешь! — солидно встрял Алька.

— Василий прав, — поддержал Герасим, — мы должны держаться друг друга. И верить в удачу. Это я вам как рыбак говорю: в каких только переделках бывать не приходилось: думали порой, все, конец, а вслух такое даже говорить стыдились. Я заметил: кто до последнего боролся, выживал. Кто от страха глаза закрывал, плакал-рыдал, непременно погибал.

Если же рядом надежный друг, шансы на спасение вдвойне увеличиваются.

— Ну, от меня вам пока немного пользы, — вздохнула Ольга.

— Пока? — подмигнул ей Аренский. — Значит, надеетесь себя преодолеть?

— Что ты хочешь сказать, уточни, — потребовал Герасим. — Чтобы Оля прижилась на войне? Чувствовала себя как рыба в воде? Я, например, твердо знаю: женщине на войне — не место! А женщина, которая к тому же получает удовольствие от убийства, в глазах нормального мужчины должна выглядеть упырем.

Он поймал себя на том, что в течение всей горячей речи размахивает руками, точно мельница.