Грустные клоуны - Ромен Гари

— Не желаете ли перейти в мой номер? — предложил Гарантье Ла Марну. — Я к вам скоро присоединюсь.

Оставшись один, он прошел в комнату Энн и вернулся с плюшевой белочкой, которая всегда стояла на ее ночном столике — маленькой милой игрушкой с круглыми глазками — бусинками, напоминавшей персонаж мультфильма. Гарантье положил ее на кровать рядом с Вилли и вышел из номера к ожидавшему в коридоре Ла Марну.

Следом за Гарантье Ла Марн вошел в номер и, не снимая пальто и шляпы, уселся в кресло. Предложенный ему стакан виски он принял с заметной неохотой. Он опасался Гарантье: тот чувствовал подвох за версту и тем самым взваливал на ваши плечи ответственность за все самое неприятное, в том числе и за вашу собственную жизнь, напрасно растраченную в «поисках синей птицы». Под «поисками синей птицы» Ла Марн подразумевал вечно высмеиваемые устремления и мечты, которые без конца бередят вашу душу и которые не в силах заглушить никакое шутовство.

— Ну, какого черта, — произнес он просто так, на всякий случай, чтобы поставить все точки над «i».

— Похоже, мы уже где-то встречались, — сказал Гарантье.

— Вы и он?

— Я вас умоляю… Мне кажется, мы с вами сидели вместе в президиуме Конгресса по борьбе с расизмом в 1937 году. Я был членом американской делегации.

— Не помню, — сказал Ла Марн, поднеся ко рту стакан с виски. — Я, знаете ли, шью обувь.

— Шьете обувь? — удивился Гарантье. — Но совсем недавно вы называли себя экспертом — бухгалтером.

— В конце концов, имеет человек право поменять профессию или нет? — раздраженно спросил Ла Марн.

— А может, мы встречались в 1936 году в постоянно действующей рабочей комиссии III Интернационала? — продолжал настаивать Гарантье.

— О-ля-ля, — произнес Ла Марн. — Вы знаете, какая нога у булочника?

Он вытянул руку:

— Вот такая!

Под взглядом Гарантье Ла Марн вертелся, словно уж на сковородке.

— Нет, я серьезно, — сказал Гарантье. — Вилли здесь нет, поэтому нет больше смысла паясничать. Я абсолютно уверен, что мы с вами уже встречались. В Лиге защиты прав человека, может быть?

— Чего вы ко мне пристаете? — плаксивым голосом воскликнул Ла Марн. — Могу я пошутить, в конце концов? Имею я право сменить работу или нет? Я честный рабочий, занимаюсь своим делом, а то, о чем вы говорите, меня не интересует. Разве я у вас спрашиваю, с кем вы спите? — И, отвернувшись, он добавил: — Этот тип меня вконец достал.

Тем не менее в номере повисла ностальгическая тишина: оба собеседника напоминали гребцов-ветеранов из Оксфорда, вспомнивших о своих девяноста проигрышах против одиннадцати команды Кембриджа.

— Налейте себе еще виски, старина, — предложил Гарантье. — А что стало с остальными парнями из нашей команды?

— Я совершенно не имею понятия, о чем вы говорите, — ответил Ла Марн с потрясающим чувством собственного достоинства.

— Мальро, например, состоит при генерале де Голле, — пояснил Гарантье. — Это самый сенсационный разрыв с эротизмом, насколько я знаю. А другие? Те, кого еще не расстрелял Сталин?

— Оставьте меня в покое, — заявил Ла Марн. — Я два часа чесал вашего патрона и не намерен чесать еще и вас в тех местах, где бы вам того хотелось. Чешитесь сами.

— А вы помните малыша Дюбре? — спросил Гарантье. — Того, кто на собраниях мечтал вслух о солнечном, гармоничном и братском французском коммунизме, не омраченном ненавистью, постоянно совершенствующемся, стремящемся сохранить вечные французские ценности: терпимость, различие во взглядах, уравновешенность и свободу. Что с ним стало?

— Он до сих пор коммунист, — ответил Ла Марн. — Вот что с ним стало.

— А остальные? В тридцатые годы левая интеллигенция в Париже была не столь многочисленной. Что стало с теми, чьи трепетные и вдохновенные лица можно было видеть среди борцов за социальную справедливость?

— Кое-кто еще печатается, — скачал Ла Марн.

— Это же здорово!

— Но большинство так и не смогло оправиться от шока. Нацисты уничтожили несколько миллионов евреев — у людей такое бывает; Хиросиму превратили в пепел — и такое случается; на Востоке диссидентов бросают в тюрьмы и вешают — чего не случается среди людей, мой дорогой, хотим мы того или нет! А еще был советско-германский пакт 1939 года, может быть вы об этом слыхали?

Гарантье снисходительно улыбнулся. Воспоминания о пакте были для него особенно неприятными и вызывали у него сильнейшее ощущение сопричастности, величия и восторга. Ибо он считал, что пойти на такую жертву и проглотить подобную пилюлю — это, в некотором роде, неоспоримое доказательство благородства и чистоты конечной цели. Он достал из портсигара сигарету, аккуратно вставил ее в мундштук и щелкнул зажигалкой. Все элементы в совокупности — рука, золотая зажигалка, мундштук из слоновой кости и сигарета — сложились в приятный для глаза натюрморт. Ла Марн машинально окинул Гарантье взглядом с головы до пят: высоко застегнутый пиджак устаревшего покроя из английского твида, узкие брюки чуть ли не эпохи короля Эдуарда и начищенные до зеркального блеска изящные высокие туфли — над кем он смеется? Над собой? «В сущности, — подумал Ла Марн, — это не что иное, как проявление безграничного отвращения к своему времени и непреодолимая ностальгия по прошлому. По той эпохе, когда идеи были еще незапятнанными и не успели превратиться в кровавую реальность».

— А что стало с Пупаром? — спросил Гарантье. — С тем, который с 1934 по 1939 годы выступал в Вель д'Ив с пророческими речами о стремлении народов к миру, способном воспрепятствовать развязыванию новой войны, и о мужестве масс, которое, якобы, сделает ненужными крестовые походы и позволит этим самым массам самостоятельно добиться освобождения?

— Он живет на юге и выращивает орхидеи. Каждый ищет компенсацию на свой лад.

Под насмешливым взглядом Ла Марна, которого было трудно одурачить подобными фокусами. Гарантье на минуту замолчал.

— А этот… как его… Рэнье? — спросил наконец Гарантье. — В 1934-м он входил в комитет по освобождению Тельмана, верно? Рэнье — кажется, именно так?

— Ну и что дальше?

— Как сложилась его судьба?

— Так вот вы куда клоните.

— Просто речь идет о моей дочери, — ответил Гарантье. — Для меня это единственное, что еще. В конце концов, я хотел бы знать.

Он замолчал. Это было выше его сил. В присутствии постороннего человека он не мог признаться, что, кроме дочери, у него не осталось больше ничего, что есть только одно средство, с помощью которого можно построить мир, и это средство — любовь. Он достал из кармана трубку и, держа ее в руке, сделал широкий неопределенный жест.

— Я хотел бы знать, какие планы у этого парня.

— Готов ли он тоже выращивать орхидеи?

Ла Марн встал и надел шляпу. Он смотрел на Гарантье с таким бодрым видом, будто только что изнасиловал бабушку-старушку, вытер член о занавеску, а потом пошел на кухню и выпил молока из кошачьей плошки.