Давно закончилась осада... - Владислав Крапивин

Утром поднялись поздно. Зато Татьяна Фаддеевна чувствовала себя уже бодрой. Коля — тем более. Решено было, что после завтрака первым делом отправятся на Северное (или, как его еще называли, — Братское) кладбище. Долг прежде всего.

Погода была такая же теплая, как в Одессе. Так же шуршали на камнях листья акаций и каштанов. Только больших деревьев было мало. Зато много мелкой и по-летнему зеленой поросли у каменных заборов и разбитых, с пустыми окнами, домов. В колючей траве желтело густое мелкоцветье. Ветер почти стих, в желто-серых облаках всюду светилась синева.

От знаменитой Графской пристани с ее уцелевшей колоннадой и мраморными львами переехали на ялике на Северную сторону. Заросший седой щетиной яличник в рваной морской фуражке размашисто махал веслами и ухитрялся ловко ставить шлюпчонку скулой к наиболее дерзким гребешкам все еще не улегшейся зыби — так что ни один клочок пены не попал на «барыню» и мальчика. Гребец охотно отозвался на тетушкины расспросы и поведал, что в войну был на разных батареях, а в конце осады — на Третьем бастионе, где «англичан мы откинули с большим для них срамом, и ежели бы так везде, то город бы не отдали ни в коем разе, вот вам крест».

Резкую короткую качку от зыби Татьяна Фаддеевна перенесла мужественно.

Получив от «барыни» небывалую плату — серебряный рубль, — яличник сказал «покорнейше благодарим, дай вам Бог всякой радости» и подробнейше объяснил дорогу, «хотя чего говорить, ступайте все прямо да прямо, а ежели угодно, то там, повыше, бывают извозчики».

Татьяна Фаддеевна не стала брать извозчика, ей, видимо, представлялась, что пеший путь будет данью уважения погибшему брату.

Версты две шли кремнистой дорогой — то пустырями с пыльной колючей травой, то вдоль белых каменных изгородей и сложенных из такого же камня хаток. Кладбище лежало на плоском бугре. Больших деревьев не было, но бугор покрывала желто-зеленая шуба густой поросли. Даже издалека видно было, какие там джунгли.

— Господи… Николя, где же мы там отыщем Андрея Фаддеевича…

Оказалось, однако, что все не так уж сложно.

Вход на кладбище отмечен был двумя каменными пирамидами. Рядом стояла сложенная из пористых камней сторожка. Вышел похожий на яличника седой сторож (наверно, тоже ветеран). Татьяна Фаддеевна, поздоровавшись, объяснила что к чему.

— Та заходьте, сударыня. Заходь и ты, паныч…

В комнатушке старик извлек из сундука большущую растрепанную книгу, начал с бормотаньем водить скрюченным пальцем по страницам. Потом с усилием распрямил спину:

— А чего глядеть, я и так всех помню. Поручик Весли, это ведь из тех, кого привезли первыми сюда, на Северный-то край… Извольте, я покажу. Только тропинки туда почти нету, редко кто бывает нынче…

В самом деле, пришлось пробираться сквозь заросли дрока, пригибаться под низкими ветками кизила, смахивать с лица чешую сухих листьев акации, шагать через чертополох. У тетушки оторвалась от подола оборка, у Коли разодрался над сапожком чулок, нудно зудели под ним царапины.

— Сколько всего понарастало за двенадцать-то лет, — виновато покряхтывал сторож. — А вначале была голая глина… Вот оно, здесь, подойдите, сударыня… Обратную дорогу сыщете без меня?

— Найдем, найдем. Спаси вас Бог, голубчик…

Холмик затерялся в высокой траве с мелкими синими цветами. Над травой прямо, по-военному, стоял плоский серый камень — в давнюю пору позаботились друзья-офицеры. Хорошо видна была выбитая надпись:

Поручикъ

Андрей Фаддеевичъ Весли

Убитъ 5 октября 1854 года

Всѣхъ исполнившихъ долгъ

да приметъ Господь

— Сними фуражку, — строгим шепотом сказала Татьяна Фаддеевна.

— Ой… — Коля торопливо сдернул капитанку.

Татьяна Фаддеевна встала на колени. Коля помедлил чуть-чуть и опустился тоже. Тетушка шептала какую-то молитву. Коля, по правде сказать, никаких горьких чувств не испытывал, но тоже пошевелил губами. Молитв, кроме «Отче наш», он до конца не помнил, а эта казалась здесь неподходящей, и он прошептал просто:

— Господи, пусть у тебя на небе будет хорошо моему дядюшке Андрею Фаддеевичу. Правда, я его никогда не видел, но знаю, что он был храбрый офицер… — И мелькнула в голове непрошеная добавка: «Не то что я…»

«Но я же не струсил в море!» — сердито возразил он себе.

«А в других случаях? А в корпусе?..»

«В корпусе — это не трусость. Это…»

«Что?»

«Ну… я не знаю. Господи, прости меня, если можно. Я постараюсь впредь быть… ну, тверже в душе, да. Правда…»

Татьяна Фаддеевна тронула его за плечо.

— Идем, Николя… Надо бы здесь привести все в порядок, но боюсь, что не под силу…

Они пошли обратно. Через заросли, потом по тропинкам, потом по главной дороге, мимо недостроенного громадного храма-памятника, который обещал стать похожим на египетскую пирамиду. У выхода снова зашли в сторожку. Старик смотритель, получивший, как и яличник, серебряный рубль, заверил, что приведет могилу поручика Весли «в самое надлежащее состояние, не сомневайтесь, сударыня»…

Вернулись в пансион, и Татьяна Фаддеевна до обеда зашивала прорехи. Пообедали в маленьком ресторанном зале. Затем отправились в Михайловский собор, что подымался среди пустых разбитых домов на Екатерининской. Татьяна Фаддеевна заказала панихиду по брату. Они отстояли в почти пустом храме короткую поминальную службу, одарили у выхода мелочью нескольких нищих и в расхлябанной извозчичьей коляске поехали на Малахов курган.

Лошадка двигалась неспешным шагом. Между плит стояла сухая трава. Кое-где торчали у тротуаров совсем облетевшие, казавшиеся обугленными деревья. Медленно двигались назад пустые, с темными провалами окон здания. Некоторые даже сейчас были красивы, будто строения Эллады или Древнего Рима — с колоннами и портиками, с остатками барельефов на фронтонах. Изредка заметны были в домах застекленные окна, попались на глаза даже две или три магазинные вывески, но они лишь подчеркивали всесилие и громадность развалин.

— Пустыня… — вполголоса произнесла Татьяна Фаддеевна. Коля молчал. Развалины и пугали, и притягивали. Было в мертвом городе что-то манящее. Да нет, не в мертвом. Чудилась в пустых домах своя жизнь, только особая, таинственная. «Чоп, чоп, чоп», — равномерно стукали о плиты копыта, и похожее на удары колотушек эхо отскакивало от стен.

Все дома были сложены из брусьев местного известняка — инкерманского камня. На них давно уже не осталось следов гари. Дожди их вымыли, ветры выскоблили камни. Развалины белели так же чисто и сухо, как белеют конские черепа в знойных безводных степях.

Кое-где вместо зданий, разбитых, но сохранивших формы, лежали просто груды камней — тоже белых и чистых. Сквозь них торчали высокие сорняки.