Нежность в хрустальных туфельках - Айя Субботина

— Даня… — Хочу пожурить его, а получается почти стон пополам с дрожью, которая пробирает до самого нутра.

— Мне восемнадцать, Колючка. Имею право смотреть порно сны с твоим участием.

— Надеюсь, в них я веду себя прилично? — А ведь хотела свести все к простой шутке, весельем выбить неловкость. Но стоило произнести невинную фразу вслух — и она превратилась в заигрывание.

— Абсолютно аморально, Колючка. Только крыша чужого дома и уважение к его хозяевам не дает мне дрочить прямо сейчас.

— Даня! — И все равно тихо, сорвано, почти жалобно, чтобы не смел так нагло меня смущать.

Ленский хрипло смеется, и неловкость понемногу сходит на нет.

— Я тебя у мужа все равно заберу, Колючка. А если не отдаст — морду ему набью. Потому что хуевый у тебя муж, раз оставил тебя одну разруливать все проблемы.

Он даже не представляет, насколько в «яблочко» его слова.

— И мне вообще плевать на то, что ты старше: очевидно же, кто из нас двоих ребенок.

— Ты просто позер, Ленский.

— Но я все равно тебе нравлюсь, и поэтому бегаешь от меня, как заяц от волка.

Я тянусь к ветке, раскачиваю ее, и пока мне на голову сыпется снежное конфетти, говорю одними губами: «Кажется, правда нравишься».

Я не знаю, как это получилось, но когда я думаю, что мозг отвоевал у сердца право распоряжаться моими действиями и поступками, Ленский вдруг говорит, что мы можем просто погулять вечером, когда я буду свободна, и я… соглашаюсь. Просто и непринужденно говорю ему «да», и весь день только и думаю о том, что это будет за встреча и как я могла так опростоволоситься.

Хорошо, что забот полон рот и я просто топлю в них сжирающее меня сомнение. Пока мама в больнице с Дениской, готовлю обед и ужин, заправляю стирку, присматриваю за Валей и к обеду сменяю мать на ее посту. Мы договорились, что она приедет к шести вечера, и снова меня сменит. Врач и медсестры хором твердят, что нам не нужно быть возле мальчика постоянно, но этот вопрос даже не обсуждается.

В шесть десять, как раз через пять минут после прихода мамы, звонит Ленский и говорит, что не стал подъезжать прямо к больнице и припарковал машину около магазина напротив.

В салоне тепло и сумасшедше вкусно пахнет мятой, и, видимо, я слишком громко вдыхаю этот запах, потому что Даня вдруг поворачивается ко мне всем корпусом и чуть подается вперед. А я, как пружина, отклоняюсь назад, прямо под его насмешливым темным взглядом.

— Просто… покатаемся? — предлагаю я. — Мне еще вернуться нужно.

— Погуляем по набережной, — говорит он.

Вдвоем? Когда еще не весь город улегся спать и нас все будут видеть? Учительница и ученик? Замужняя женщина и восемнадцатилетний парень?

Наверное, паника на моем лице слишком очевидна, потому что Ленский тянется еще ближе, вынуждая меня сдавленно охнуть, когда его руки уже совсем близко от моих бедер.

— Я просто застегнул твой ремень безопасности, — поясняет он, надежно фиксируя меня в кресле. И протягивает мне стаканчик с горячим шоколадом и почищенный мандарин. — Я люблю шоколад с мандаринами. Попробуй — тебе тоже понравится.

Я делаю глоток тягучего горько-сладкого напитка и тут же вкладываю в рот кисловатую дольку. Первую секунду кажется, что я просто не смогу это проглотить, но потом вкус резко меняется, превращаясь в странную будоражащую смесь, которая растекается по горлу согревающим теплом.

— Ну как? — Ленский даже не пытается сделать вид, что не сводит взгляд с моих губ.

— Вкусно, — бормочу я, и снова спасаюсь бегством, отворачиваясь к окну.

Ночной город выглядит таким удивительно красивым в снегу. Сугробов не намело, но всюду словно посыпано белой ватой, а в свете уличный фонарей и иллюминации витрин он искрится, словно бриллиантовая пыльца.

Даня оставляет машину на стоянке около супермаркета, и мы медленно выходим на набережную, где и без нас хватает гуляющих парочек — потеряться легко и, похоже. До нас действительно никому нет дела.

Мы болтаем обо всем: Ленский рассказывает, что собирается поступать на экономический, и что планирует работать с отцом сразу, как только тот допустит его в святая святых. Он увлеченно делится планами н будущее: мечтает о карьере финансиста, о том, что сможет стать достойным приемником своего требовательного отца. И что спорт — это его стихия, потому что на ринге он спокоен и собран, и потому что именно там он научился держать любой удар и давать сдачи.

Мы останавливаемся подальше от света фонаря, не сговариваясь поднимаемся на небольшой бордюр, прямо под перилами и стоим так близко, что притрагиваемся друг к другу локтями. Никогда не привыкну к тому, что Ленский такой высокий и крепкий. И почему-то именно сегодня, когда он в модном пальто и свитере под горло, с заметной тенью щетины на острых гранях подбородка и челюсти, я понимаю, что у меня больше никогда язык не повернется назвать его «мальчишкой».

— Даня, я видела тебя и Варламову, — неожиданно даже для себя самой говорю я. — В раздевалке. Случайно.

Он хмурится, как будто пытается понять, о чем я. Потом, наконец, вспоминает и с горькой улыбкой стряхивает с волос снег.

— Ничего не было. Она была бухая в доску. Я ее отшил, понятно? Сказал, что между нами больше ничего и никогда. — Поворачивает голову и снова опускает взгляд на мои губы. — Ты поэтому так завелась?

Можно сказать «нет» и не усложнять то, что и так сложно до состояния бесконечности.

Можно сказать «нет» и он — я точно знаю — перестанет смотреть на мои губы так, будто один их вид причиняет ему невыносимую боль.

Но это будет вранье.

— Она — твоя ровесница и подходит тебе по возрасту, — срываюсь на скороговорку, лишь бы снова убежать от прямого ответа. — Я не должна… То есть, есть правила школы и ты мог попасть…

— Хоть раз скажи то, что думаешь, Колючка, — хрипло требует он. — Не трави меня «правильными вещами», потому что, блин, уже просто бесишь.

Он поворачивается всем корпусом, и я, словно за фокусником, слежу за его руками: за тем, как он затягивается от только что прикуренной сигареты, зажимает ее между пальцами левой руки, а правой обнимает меня за талию, прижимая твердо и безапелляционно. Его личный особенный запах кружит голову, а снежинки на кончиках ресниц сводят с ума.

— Я тебя поцелую, Колючка, — уже почти глухо, хрипом из самой груди.

Поднимаюсь на носочки, как падающая альпинистка отчаянно цепляюсь в его крутые плечи. И, как сумасшедшая, снова и снова, беззвучным шепотом:

— Хорошо, хорошо, хорошо…

Ленский просто жадно раскрывает мои губ, сильно и жестко. Стучимся зубами, потому что это слишком для нас обоих, но мне все равно мало. Хочется, как девчонке, сразу и все. Его губы такие жадные, что горечь сигарет проникает мне под кожу, и я снова карабкаюсь выше, потому что ноги поджимаются от наглого языка. Рука на моей талии держит уверенно и сильно, не дает упасть. Я глотаю его хриплые стоны, отзывчиво растворяя их в собственных вздохах.