Визит в абвер - Александр Сердюк

Корнеев приложил к губам палец, в ответ на этот знак Опара послушно кивнул. Да, пусть сержант объясняется с ними сам, он вполне сойдет за немца. Конечно же это они, а то, что обмундированы в чужое, вполне объяснимо.

Ничего не подозревая, парашютисты миновали лежащего в кустах ефрейтора, однако едва поравнялись со старшим наряда, раздался не очень громкий, но властный оклик:

— Хальт!

Оба вздрогнули и точно окаменели. Оцепенение снял Корнеев, свободно заговорив с ними по-немецки.

— Господа, поздравляем вас с благополучным прибытием. На встречу с вами мы прибыли по поручению гауптмана Шустера.

Сержант сделал навстречу «гостям» несколько шагов. Из кустов поднялся Опара.

— Господин гауптман очень рад вашему прибытию, — спокойно продолжал Корнеев, — однако он просил вас соблюдать крайнюю осторожность. Если имеется оружие, прошу сдать. Разумеется, временно.

Не дожидаясь ответа, Опара подошел к мужчине с вещмешком и принял из его рук пистолет «ТТ». Поставив оружие на предохранитель, сунул его в карман своих брюк. Курьер Царьков, — а это был он, — только осклабился и произнес: «Битте». Сержант спросил, нет ли у него еще оружия, и тогда Царьков, опять осклабившись, без особого желания вытащил из потайного кармана крохотный браунинг.

— Все? — спросил Корнеев. — Гауптман наказывал строжайше…

— Нихт, нихт, господин унтер-офицер, — ответил Царьков, мешая немецкие слова с русскими. — Больше нихт!

Его спутник, радист Ганс Деффер, имел при себе револьвер системы «Наган». Он не выказывал ни малейшей непокорности, полагая, что ему, стрелку весьма неопытному, к оружию лучше не прикасаться. Опара сам извлек из его замусоленной кобуры наган и, прокрутив пальцами барабан, высыпал на ладонь все семь патронов. Револьвер ефрейтор сунул за парусиновый ремень.

— Гауптман Шустер дожидается вас в этом лесу, — объявил Корнеев, — в километре отсюда. Прошу соблюдать максимум осторожности, шагать бесшумно и не разговаривать…

— Гут, гут, господин унтер-офицер, — опять закивал Царьков.

Опара первым выбрался на тропу, за ним встал курьер. Расправив под лямками вещмешка свои сильные, покатые плечи, Царьков все с тем же выражением покорности поглядывал на Корнеева, дожидаясь его команды. Курьер не опоздал поймать тот момент, когда солдат, стоявший впереди, тронулся с места; приспособив ногу, он зашагал с завидной послушностью. Опара чувствовал за спиной его нешумное дыхание и мягкие, по-охотничьи осторожные шаги. Незаметно меняя ритм, ефрейтор старался держать парашютиста на безопасной дистанции. Если вдруг тот и попытается напасть или же шмыгнуть в кусты. Опара успеет принять меры. Но, судя потому, как естественно, натурально, без всяких подозрений прошла встреча, в пути ничего не должно приключиться, даже в тех немногих местах, которые ефрейтор счел наиболее опасными. Благополучно проследовали холм с густой порослью сосняка. Перебрались через болото. И когда в просветах между стволами редеющих сосен завиднелась поляна и, возбуждая аппетит, в нос ударили запахи походной кухни, с ефрейтором случилось непростительное. Заглядевшись, он опять, как и вчера, только с еще большей силой поддел носком неподатливое узловатое корневище.

— Ух, черт!… — потеряв равновесие и едва не грохнувшись, выпалил Опара.

Все сбились с шага. Корнеев что-то крикнул по-немецки. Такие слова ефрейтор слышал впервые и потому не понял их. Однако в голосе сержанта нетрудно было уловить солидный избыток злости. Тот парень, что нес вещмешок, на время притих, словно перестал дышать. Был, наверное, момент, когда он даже приостановился, потому что в хвосте прозвучало резкое корнеевское «Шнель!». Слово это Опара заучил твердо, он и сам, услышав его, невольно прибавил в скорости, еще не зная, удастся ли ему искупить вину. А вина была страшная: ефрейтор выдал в себе русского. Именно этого и опасался начальник заставы. Как же быть теперь? Что скажет капитан?

Царьков инстинктивно вздрогнул, услышав, как размашисто, смачно чертыхнулся шагавший впереди солдат. Вот тебе на: строил из себя немца, а сам, оказывается, чистейший русак. Каким же образом он очутился здесь? Полицай, что ли? А если полицай, то почему в военной форме? Почему выдает себя за солдата вермахта? Неужто гауптман не мог обойтись без его услуг?

«Ух, черт!» Он выпалил это с такими естественными интонациями в голосе, что ни один немец, пребывая в России хоть всю жизнь, не достиг бы такого совершенства.

Нервный озноб прошиб Царькова. «Ну зачем, — укорял он себя, — зачем отдал им еще и браунинг? Не идиот ли? Сам себя обезоружил!»

Теперь, после случившегося на тропе, он остро чувствовал, какую непоправимую ошибку совершил.

Чем же все это кончится? Кто они на самом деле? Если даже не полицаи, а партизаны или — что еще хуже — солдаты Красной армии? Царьков всякий раз опасался неожиданного подвоха, но в себя, в свои силы — верил.

Вьюжной февральской ночью сорок второго года, пластаясь, на брюхе, он полз через линию фронта. Крутило и завывало такое, что путный хозяин собаку на улицу не выпустил бы. А Царьков выскользнул из блиндажа, вроде бы по малой надобности, воровато огляделся и пополз. Вьюга была ему хорошей союзницей. Незаметно преодолел ничейную полосу. Свалился в окоп. Первого из немцев, устроившего ему допрос прямо на передовой, слезно умолял не отправлять в тыл. Он не затем пришел, чтобы прозябать в лагерях. Он будет сражаться за победу великой Германии. У него свои счеты с Советами. Своя с ними война.

За Царькова ухватились, переправили под Березино, в местечко Печи. Лучшей кандидатуры для обучения на шпиона или диверсанта не сыщешь. После трехмесячных занятий вернули туда же, откуда пришел: в расположение частей Красной армии. Доставили по воздуху, ночью. Приземлился, погасил парашют и долго, боязливо прислушивался: не бегут ли к нему чекисты? Схватят — тогда конец. У них, если глубоко копнут, претензии к нему найдутся. Царьков-отец, кубанский кулак, в свое время порезвился. Не одного красного петуха в станицах пустил, не одного районного активиста из обреза ухлопал. Батя работал чисто, следы заметать умел. Его все-таки изловили, сослали в Сибирь и только. Уже потом, несколько лет спустя, размотали и весь клубочек. Уходил папаша из дому, предчувствуя: земной путь окончен. Оттолкнул от себя нерасторопного милиционера, бросился к сыну, обслюнявил всего. Слезно наставлял помнить папашу всю жизнь, не забывать. Встал бы он сейчас из могилы, расцеловал бы! Яблоко-то от яблоньки не укатилось!…

Страхи в тот раз оказались напрасны, пронесло.

Нынешний прыжок страшил меньше. Верил, что в этой чащобе его дожидаются только немцы. Летчики вышли на цель точно. На всякий случай описали второй, лишний, круг, проверяли, те ли озера. Те самые. Царьков легко, словно на тренировке, покинул самолет…

Мысль работает четко. На сумасшедшей скорости курсирует между прошлым и настоящим. Русский строго держит тропу, больше не спотыкается. Походка его выровнялась, шаги, как и прежде, уверенные. Вот только куда ведет? К кому? Правда, у него еще есть одна возможность убедиться, не западня ли это: фон Баркель предусмотрительно показал ему фото гауптмана. Стоит лишь взглянуть и все прояснится.