Учитель музыки - Алексей Анатольевич Притуляк

оплетает его разум паутиной слов и намёков, как паук заплутавшую осеннюю муху. Туманные намёки философа, его странное ментальное уединение с какой-то женщиной из дома напротив, пространные рассуждения о сумасшествии… Эриксону вдруг стало противно и страшно находиться в этой комнате, рядом с этим улыбающимся человеком.

– Извините, господин Клоппеншульц, я должен идти, – произнёс он порывисто.

– Хотите, я вам помогу? – спросил философ с сухой деловитостью. – Один сеанс. В крайнем случае – два.

– О чём вы? – спросил Эриксон, уже повернувшись уходить.

– Внушение под гипнозом, – пояснил Клоппеншульц. – Я загипнотизирую вас и вычищу из вашего сознания всю ту мешанину страхов и подозрений, которую вы там создали.

– Я создал?

– Вы, а кто же ещё, – улыбнулся Клоппеншульц. – Повторяю, господин Скуле, если кто-то и способен быстро и качественно свести человека с ума, так это он сам.

– Нет, не надо, никаких сеансов, – качнул головой Эриксон и, попрощавшись, направился в прихожую.

    «Что за идея, – думал он. – Гипноз!.. Да я что, совсем уж идиот, что ли, чтобы позволять первому встречному играть с моей головой! Да ещё в этом доме. Да и потом… если кто и годится на роль главаря всей этой банды, то вовсе не старуха Бернике, а именно вот этот хитроумный философ».

– Господин Скуле, – окликнул Клоппеншульц, выезжая вслед за ним в прихожую, когда Эриксон уже открыл дверь. – Господин Скуле, мне искренне жаль, что вы… что ваша душа неспокойна, и… В общем, прошу вас, господин Скуле, не позвольте себе сойти с ума. И больше не бейте господина Пратке, хорошо?

    Эриксон буквально выскочил на площадку и грохнул за собой дверью так, что цифра «два» на ней готова была отвалиться.

    Ему показалось, или он на самом деле услышал за дверью философа его довольный смех.

– Что, он прогнал вас? – поинтересовался со своего поста Йохан.

– Нет, – пробормотал Эриксон. – Нет, просто он…

– А-а… – не дослушав, махнул рукой мальчишка. – Он же чокнутый, этот Габриэль. А вы что, не знали?

7

    В кастрюле на плите бурлил рис на обед.

    Эриксон сидел на табурете, сжав кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и смотрел в одну точку.

    Войдя к себе после разговора с Клоппеншульцем, он вдруг почувствовал такую безнадёжность, так ясно осознал безвыходность своего положения, что ему стало дурно. Не осознавая даже, что делает, он набрал в кастрюлю воды и поставил на плиту. Бросил туда горсть риса. Остановился на минуту над кастрюлей и чему-то рассмеялся. Потом вдруг пришёл в ярость и, отбросив в угол ложку, которой помешивал рис, рухнул на табурет, сжимая кулаки.

    Он не мог бы сказать, сколько уже сидит так. Рис, наверное, давно сварился, а вода уже почти выкипела, но ему не было до этого никакого дела.

    Он снова рассмеялся – непонятно чему, потому что в голове у него не было ни одной мысли, а только вязкое тягучее месиво из обрывков каких-то неясных воспоминаний.

    Вдруг ему вспомнился кошмар, приснившийся ночью. Впрочем, он даже не мог бы сказать, было ли это сном – настолько явственным казался весь тот ужас.

    Эриксон проснулся от того, что ему снилась музыка. Медленная, томительная, тягучая мелодия плыла откуда-то дремотной рекой и вливалась в его голову. Сначала ему показалось, что это обрывки сна, но прислушавшись, он убедился, что музыка действительно звучит, она доносилась из гостиной.

    Дыхание его оборвалось, а нервы моментально – уже привычно – натянулись и задрожали. Медленно и осторожно, чтобы не скрипнула ни кровать, ни половица, он поднялся и на цыпочках добрался до двери, прижался к ней ухом.

    Да, несомненно, музыка доносилась из гостиной. Играла флейта.

    Эриксон оглянулся, чтобы убедиться, что флейта лежит на стуле.

    Блеклым пятном виднелись во мраке Линдины трусы, но чехла с инструментом – не было.

    Осторожно приоткрыв дверь, он украдкой заглянул в гостиную.

    Человек стоял у окна, спиной к Эриксону и играл. Видно было его пальцы, неторопливо порхающие над игровыми отверстиями, порождающие протяжную мелодию, которая проникала в душу бесконечной тоской.

– Скуле? – прошептал Эриксон, вздрогнув от собственного шёпота.

    Учитель музыки – а в том, что это был он, Эриксон не сомневался, – не услышал или не обратил на зов никакого внимания.

– Скуле, – уже в голос позвал Эриксон и ступил в гостиную. – Слава богу, вы живы!

    Не прекращая игры, учитель повернулся.

    Лица его не было видно. Сначала Эриксону показалось, что это какая-то шутовская маска надета на нём, или наложен неразборчивый клоунский грим, как давеча у Линды. И только присмотревшись, он понял, что лицо Скуле обезображено многочисленными порезами, глубокими ранами и потёками чёрной, уже засохшей крови. Кровь была и по всему его пиджаку, испещрённому десятком или более ножевых, кажется, ранений. На брови учителя, над самым веком, прикрывавшем наполовину выпавший глаз, устроилась большая зелёная муха.

    А тягучая, сводящая с ума мелодия всё звучала и звучала, змеёй вползая в голову Эриксона через уши, глаза, ноздри и раскрытый в ужасе рот.

– Хватит! Перестань! – закричал он и проснулся.

    Дрожь, которая вошла в тело Эриксона вместе с этим воспоминанием, родила в горле нервный всхлип, разогнала тупое безмыслие в голове.

    «А знаешь, что, – обратился он к себе с горькой усмешкой. – Ты ведь и есть Якоб Скуле. Пора бы тебе уже признать это, вернуться в реальность из которой ты выпал, сказать спасибо этим добрым людям – Клоппеншульцу, Бернике, Линде, Йохану – за то, что они помогают тебе вернуться в себя».

    И следом: «Нет! Нет, не сдавайся, Витлав, ты не должен сдаваться. Ведь ты всегда был сильным человеком, с добротной устойчивой психикой. Хельга. Вспомни Хельгу: твоя любимая жена ждёт тебя сейчас, сходит с ума от волнения. Она, небось, уже оборвала все телефоны, подняла на ноги полицию, больницы, …»

    И опять: «Нет, Якоб, нет. Тебе не уйти отсюда, этот дом со скрипучими полами не отпустит тебя, никогда. Потому что это твой дом. И эти люди – твои давние друзья. Ну, если не считать безумного, но такого безобидного Пратке. Бедного старика надо пожалеть, а ты бил его… ногами! О боже, боже! в кого же ты превратился, Якоб?».

    И снова: «Нет! Чёрта с два у них получится! Почтальон… Это всё бесов почтальон с его коньяком. Они опоили тебя, Витлав, конечно. Они постоянно держат тебя на наркотиках… Бороться! Помни, что ты Витлав Эриксон и борись – ради себя, ради Хельги, ради… ради неведомого Якоба Скуле, который наверняка уже мёртв, и душа его взывает к отмщению. Конечно, они, вся эта кучка