Валентина. Леоне Леони - Жорж Санд

– Мадам, – возразила графиня, и в голосе ее прозвучало глубочайшее презрение, – легче всего истолковать таким образом мое неудовольствие, но, коль скоро мы все равно не можем сойтись во мнении по многим вопросам, я обращаюсь к своей дочери. Валентина, надеюсь, вы сами понимаете, что эти вульгарные мысли мне приписаны. Я достаточно хорошо изучила вас, дочь моя, и знаю, что подобный человек – не мужчина в ваших глазах и что не в его власти скомпрометировать вас. Но я не приемлю даже малейших нарушений приличий и считаю, что вы недостаточно блюдете правила. Поймите же, самое страшное на свете – это попасть в смешное положение. Вы по характеру чересчур благожелательны ко всем без исключения, ведете себя чересчур непринужденно с теми, кто ниже вас. Помните, что они вам за это не могут быть признательны, они лишь будут злоупотреблять вашими слабостями, и чем лучше с ними обращаешься, тем они становятся неблагодарнее. Поверьте опытности вашей матери и впредь следите за собой. Уже не в первый раз я делаю вам замечание по этому поводу, но повторюсь: вам следует вести себя с большим достоинством. Рано или поздно вы убедитесь в правильности такого подхода. Чернь не понимает, до какой грани ей дозволено дойти и где следует остановиться. Эта девочка Атенаис ведет себя с вами возмутительно фамильярно. Я терплю это, ибо она все-таки женщина. Но я была бы уязвлена, если бы ее жених в публичном месте обратился к вам развязным тоном. Этот юноша весьма дурно воспитан, как и все люди его класса, и ему совершенно не хватает такта. Господин де Лансак, который любит иной раз разыграть либерала, переоценил его, когда говорил с ним как с человеком разумным. Другой на его месте не пошел бы танцевать, а он предерзко поцеловал вас, дочь моя… Я не упрекаю вас за это, – добавила графиня, видя, что Валентина растерялась и вспыхнула, – я знаю, что вам самой была неприятна подобная дерзость, и если я ныне напоминаю вам об этом случае, то лишь затем, чтобы вы крепко-накрепко запомнили: важно держать на почтительном расстоянии всех этих людишек.

Во время этой речи маркиза, сидевшая в уголку, только плечами пожимала. Валентина, подавленная неумолимостью материнской логики, пробормотала в ответ:

– Матушка, ведь только из-за фортепьяно я решила, что… Я не подумала, что это неприлично…

– Если вести себя как подобает, не нарушать приличий, – ответила графиня, обезоруженная покорностью дочери, – то можно и позвать его. Вы говорили с ним о настройке?

– Я хотела, но…

– В таком случае пусть его вернут.

Графиня позвонила и велела привести Бенедикта, но ей сказали, что он уже далеко.

– Ничего не поделаешь, – проговорила графиня, когда слуга вышел из комнаты. – Самое главное вести себя так, чтобы он не вбил себе в голову, будто мы зовем его сюда ради его прекрасного голоса. Я настаивала и буду настаивать, чтобы его принимали здесь соответственно его положению, и ручаюсь: когда он явится сюда еще раз, я сама прослежу за этим. Дайте мне письменный прибор! Сейчас я ему объясню, чего мы от него хотим.

– По крайней мере будьте хотя бы любезны, – заметила маркиза, у которой инстинкт самосохранения заменял разум.

– Я знаю, как принято вести себя, мадам, – заявила графиня.

Она набросала наспех несколько строк и протянула их Валентине со словами:

– Прочитайте и велите отнести на ферму.

Валентина пробежала глазами записочку. Она гласила:

Валентина взяла в руки палочку сургуча и, сделав вид, что запечатывает листок, поспешно вышла из комнаты, неся раскрытую материнскую записку. Нет, она не пошлет этого дерзкого приказа! Разве так должно отплатить Бенедикту за всю его преданность? Можно ли обращаться с юношей, на челе которого она без боязни запечатлела сестринский поцелуй, как с лакеем? Порыв сердца одержал верх над благоразумием: вытащив из кармана карандаш и притаившись за дверью в пустой прихожей, она начертала несколько слов под запиской матери:

Она запечатала записку и вручила ее слуге.

Валентине удалось прочесть письмо Луизы только вечером. Это были пространные рассуждения по поводу тех нескольких фраз, которыми они сумели, к общей их радости, обменяться на ферме. Письмо дышало надеждой, выражало всю глубину чувств экспансивной, романтичной женщины. В каждой строчке говорилось о ее дружеской – подобной любовной – привязанности, полной милой ребячливости и возвышенного пыла.

Заканчивалось оно вот какими строками:

На следующий день около шести часов вечера графиня отправилась в гости, велев Валентине лечь в постель и наказав маркизе проследить за тем, чтобы внучка приняла горячую ножную ванну. Но старуха, заявив, что она, слава богу, воспитала семерых детей и умеет лечить мигрень, тут же забыла о приказе невестки, как забывала обо всем, что не касалось ее самой. Верная давним привычкам ублажать свое тело, она вместо внучки приняла ванну и, кликнув компаньонку, велела той читать себе вслух роман Кребийона-сына[9]. Когда сумерки окутали окрестные холмы, Валентина украдкой выскользнула из дома. Она надела коричневое платье, чтобы не выделяться на фоне темной зелени, повязала косыночкой свои роскошные белокурые волосы, которыми свободно играл теплый вечерний ветерок, и стала быстро пересекать луг.

Луговое раздолье простиралось в длину примерно на полулье, местами его пересекали широкие ручьи, стволы поваленных деревьев заменяли мостики. В темноте Валентина несколько раз чуть было не упала в воду. То подол ее платья цеплялся за невидимые колючки, то нога уходила в обманчивую с виду тину, затягивавшую поверхность ручья. Легкая ее поступь поднимала рои ночных бабочек; трещотка цикада замолкала при ее приближении, иной раз со старой ивы шумно срывался проснувшийся филин, и Валентина вздрагивала всем телом, ощутив на своем лбу прикосновение мягкого мохнатого крыла.

Впервые в жизни девушка рискнула одна, без спросу, покинуть ночью родительский дом. Хотя душевный подъем придавал ей силы, страх порою овладевал ею, и она, как на крыльях, неслась по лугу, перепрыгивая через небольшие ручейки.