Айза - Альберто Васкес-Фигероа

— За тридцать боливаров могу предоставить комнату с тремя кроватями и правом пользования кухней. А еще каждый день сможете принимать душ.

— Нас четверо, — ответили братья.

— Женщины могут спать на одной кровати, — сказал толстяк, с трудом поднимаясь со скамейки и глядя на небо. — Решайтесь! Вот-вот хлынет ливень, а мне совсем неохота промокнуть до нитки.

Аурелия Пердомо посмотрела на своих детей, заметила, что по тротуару запрыгали крупные капли, и в знак смирения пожала плечами.

— Ладно, — согласилась она.

Они двинулись за слоноподобным калекой к самому большому и проржавленному автомобилю, какой когда-либо им доводилось видеть. «Понтиак», вероятно, раньше был белым, а сейчас скорее смахивал на треснутый ночной горшок, чем на настоящий автомобиль. Им пришлось ждать под дождем, пока чудовищных размеров зад опустится на пружины и циновку огромного сиденья и толстяк справится с проржавевшими внутренними запорами, чтоб впустить их внутрь салона.

Почти насквозь промокнув под тропическим ливнем, который, будто себе на потеху, норовил добраться до их тел сквозь худую одежонку, все кое-как разместились внутри вонючего драндулета, который зарычал и затрясся, словно старик в сильном приступе кашля.

— Плата за первую неделю вперед, — объявил толстяк. — Обычно я не беру на постой людей без багажа. Как это вышло, что у вас ничего нет, кроме того, что на вас надето?

— Мы потерпели кораблекрушение, — прозвучало в ответ. — И все потеряли.

— Ну и ну! — размышлял калека в то время, как они медленно тронулись с места. — Вот не повезло, так не повезло! Однако вы, островитяне, сумасшедшие. Выходите в море на утлых суденышках, а там будь что будет! Вы просто чудом не потонули! Меня зовут Мауро, Мауро Монагас, и мой дед по матери был астурийцем.

— А я — Аурелия Пердомо, а это мои дети: Себастьян, Асдрубаль и Айза.

— Писаные красавцы. Особенно девушка. — Толстяк громко расхохотался, и его смех перекрыл даже стук дождя, который барабанил по крыше, уже пробив ее в полудюжине мест. — Еще бы, с такой мамашей!

Предполагаемый комплимент словно источал отвратительную, липкую грязь, поскольку в устах этого сального, потного и, как оказалось, вонючего человека слова странным образом меняли смысл, будто приобретая таинственный подтекст, который один только говоривший и понимал. Впрочем, никто из его пассажиров не отозвался. Они были поглощены созерцанием дождя: это был настоящий потоп, какого им никогда не доводилось видеть; за считаные минуты воды вылилось больше, чем за все эти годы на их далеком и бесплодном острове по ту сторону Атлантики.

«Дворники», судя по всему, не справлялись со своей задачей: видимость так и оставалась ниже средней, — и горе-автомобиль с грехом пополам продвигался в тесном транспортном потоке. Вода словно склеивала машины друг с другом, и они ехали по узким улицам еле-еле, бампер к бамперу, а их гудки становились все громче, и из широкой долины рвался наружу непереносимый вой, который поднимался по склонам горы и холмов и отражался от низких и густых туч или высоких и уродливых зданий.

Айза Пердомо протирала запотевшее стекло, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь пелену крупных капель, но видела лишь машины, грузовики, автобусы, людей, которые бежали, чтобы спрятаться в подъездах или под навесами, и фасады домов немыслимых цветов, чередовавшиеся с множеством магазинов, в витринах которых уже начали загораться первые огни.

Мир за окном словно куда-то уплывал, как это бывает во сне, теряя очертания, временами напоминая замедленную съемку, странное видение, в котором лица, да и тела оказывались искривленными, нереальными и в то же время соответствовали нереальности всего, что было вокруг: железа, цемента и каучука. Мир был пропитан проливным дождем и запахом пота, которым разило от толстяка, а еще запахами дешевого бензина, мокрой земли и гниющей тропической растительности.

Впервые в жизни Айза внезапно почувствовала головокружение и почти неудержимый позыв к рвоте. Она, дочь, внучка и правнучка рыбаков, мужественно перенесла все штормы во время долгого-предолгого плавания через океан на потрепанном баркасе меньше двадцати метров в длину, и вдруг — на тебе! — ее организм взял и взбунтовался против тряски в этой развалюхе — «понтиаке» и против ощущения подавленности, вызванной жарой и вонью.

— Что-то не так, дочка?

— Я задыхаюсь. Этот город воняет!

— Это все из-за дождя, — объяснил толстяк Мауро Монагас, не оборачиваясь. — Он переполняет сточные канавы, а река Гуайре разносит нечистоты дальше. Эта река всех нас доконает! В нее вливается большинство городских клоак, а она пересекает город из конца в конец. В некоторых районах целых три месяца в году невозможно жить из-за вони, москитов и крыс.

— А уверяли, будто это современный город, — осторожно возразил Себастьян, старший из братьев. — Все о нем только и говорят.

— Так и есть! — подтвердил толстяк. — Сейчас это самый что ни на есть современный и быстро растущий город на земле. В том-то и дело: понаехало столько народа, что, сколько ни строй, все мало, и никто не думает о стоках. Что ни день появляются районы, где даже нет канализации… Прямо бедлам какой-то!

— В таком случае работы здесь наверняка хватает.

Однорукий почесал бровь культей и искоса посмотрел на Асдрубаля, который сидел с ним рядом: замечание исходило от него.

— Это зависит от вас, — сказал он. — Что вы умеете делать?

— Мы рыбаки.

Толстяк громко расхохотался; смех прозвучал неприятно и оскорбительно.

— Рыбаки!.. — воскликнул он. — Да бросьте! Если только вы не собираетесь ловить навоз в Гуайре, объясните-ка мне, что вы намерены делать в Каракасе.

— Мы приехали, чтобы оформить вид на жительство, — уточнил Асдрубаль. — А затем вернемся в море.

— В Венесуэле нет моря, дружище! Берега много, это так, но не моря, которое вы ищете. Здесь никто не ловит рыбу, потому что этим не прокормишься. В Венесуэле деньги делают здесь, в Каракасе. Вот где сколачивают состояния… Или в Маракайбо, вблизи нефтяных месторождений. Остальное — море и рыба — это для негров из Барловенто. А сельва — для индейцев. Послушайте меня! — сказал он в заключение. — Если вы отправитесь на побережье, помрете от жары и отвращения. — Он подъехал к тротуару и резко затормозил около какого-то дома. — Приехали!

Это было старое и мрачное здание, в котором пахло сыростью, мочой и дешевой стряпней, с темным подъездом и скрипучей деревянной лестницей со стертыми ступеньками; она с трудом восходила вверх, к третьему этажу, где открывались две высокие стонущие двери.

Комната была под стать всему остальному: душная и темная каморка без вентиляции, если не считать крошечного оконца, в котором не хватало пары стекол. Оно смотрело в высокую обшарпанную стену узкого внутреннего двора.

— Бог ты мой!

— Не нравится — не берите, — невозмутимо произнес Мауро Монагас, нисколько не сомневаясь в исходе дела. — Заплатите за транспорт — и ступайте себе на улицу мокнуть и искать что-то другое, пока не стемнело. — Он зажег сигарету, прижав культей спичечный коробок к телу, и насмешливо улыбнулся. — Но сомневаюсь, что вы найдете что-то лучше за эту цену; будет жаль, если вы проведете свою первую ночь в Каракасе под открытым небом. — Он провел рукой по носу. — Ну же! — нетерпеливо сказал он. — Я не могу тратить на вас весь день. Остаетесь или уходите?