Цунами - Анатолий Курчаткин

— Никто не разменяет? — потрясая хрустящим Владимиром Ильичом с Водовзводной башней Кремля, вопросил Рад.

Вопросил всех, а взгляд его был прикован к Миронову.

И актер, словно Рад именно его и попросил об одолжении, готовно полез во внутренний карман своего элегантного серого пиджака, так хорошо известного по телеэкрану, и стал вытаскивать из него деньги. Десятку, десятку, еще десятку, пятидесятирублевку, сотенную, другую. Вот у него, похоже, этих сотенных было там вдосталь.

Сотенных было вдосталь, а купюр меньшего достоинства, чтобы разменять сто рублей Рада, недоставало.

Осознав это, Миронов на мгновение замер, переводя свой печальный славяно-иудейский взгляд с Рада на его спутницу, потом быстрым эластичным движением выдернул из вскинутой вверх руки Рада Владимира Ильича с Водовзводной и, воздев их еще выше, оглядел толпившийся около буфетной стойки народ, жаждавший добавить к празднику духа праздник живота, с таким видом, словно был духовидцем и читал по лицам, что у кого и сколько в кармане. А может быть, и действительно читал?

— Молодой человек, поспособствуйте обществу двинуть очередь дальше. Разменяйте, — выбрал он в толпе одного — сверстника Рада, ничем внешне не примечательного, если не считать отличного, серого в клетку костюма, ничуть не менее элегантного, чем пиджак актера, и незаурядного носа: с таким круглым набалдашником на конце, будто нашлепка у циркового клоуна, разве что не столь выдающегося размера, — почему Миронов решил, что у этого обладателя замечательного костюма и носа с набалдашником окажется достаточно денег, чтобы разменять сторублевку?

Однако же сверстник Рада, похмыкивая, вытащил из кармана кошелек и, раскрыв его, пошел выдергивать изнутри купюру за купюрой: пятидесятирублевка, десятка, десятка, — напоминая теперь своими движениями уже циркового фокусника.

— Но при условии, что бокал шампанского и на меня, — произнес он, держа деньги в воздухе и не отдавая их Миронову. — М-м? — посмотрел он на Рада.

— Еще бокал шампанского, — бросил буфетчице Рад.

Обладатель толстого кошелька и носа с набалдашником, все так же похмыкивая, словно обтяпал некое выгодное дельце, передал Миронову разноцветный веер, принял Владимира Ильича с Водовзводной и скрыл их во тьме своего иллюзионистского кошелька.

— Прошу! — протянул Миронов полученный веер Раду, глянув на него лишь мельком и пожирая глазами (именно пожирая, так он глядел!) его спутницу.

Раду стало понятно, что подвигло звезду экрана озаботиться чужой проблемой с разменом сотенной. Вернее, кто. Прекрасная Елена, хотя и не носила этого имени, в смысле эпитета вполне ему соответствовала. Рад рядом с ней буквально ощущал кожей, что значит «прекрасная». Не красивая, не привлекательная, не миловидная — прекрасная. Она была вся, как сосуд, наполненный чем-то драгоценным. И осознающая себя в этом качестве. Осознание наполненности бесценным сокровищем было в посадке ее головы, в ее осанке, походке.

Он внутренне ощетинился. Чтобы позволить кому-то, кто бы то ни был, покуситься на твою победу? Иди помоги, поманил он обладателя толстого кошелька пальцем, поворачиваясь к звезде экрана спиной и принуждая повторить свой маневр Прекрасную Елену. Давайте все вместе, бери, что сможешь, шампанское, чай, пирожное — нагружал он ее, не давая ей оглянуться на знаменитость, которая, надо думать, продолжала наслаждаться созерцанием прекрасного.

Обладатель толстого кошелька, с застывшим выражением похмыкивания на лице, снимая с буфетной стойки бокалы, блюдца с чашками, тарелки, нося их к облюбованному Радом столику, делал все это абсолютно молча и, только когда уже сели, повозившись на стуле, чтобы устроиться, представился:

— Андроник. Имя такое. Уж извините.

— Ничего. Бывает, — милостиво простил ему Рад. — Мы с вами, можно сказать, одного помёта: Радислав.

— Радислав, Радислав, — размышляюще произнес их неожиданный сотрапезник. — Чех, что ли?

— Еврей, конечно, — сказал Рад, отнюдь не горя желанием углублять общение с этим случайным типом, у которого вдруг оказался кошелек, набитый дензнаками.

— Бросьте, бросьте, бросьте, — с видимым удовольствием заприговаривал, однако, их сотрапезник. — Чтобы еврей — и Радислав? Так не бывает.

— Бывает, — отрезал Рад.

Сотрапезник умерил свой пыл. Умолк — и с таким видом — словно улитка, тронутая пальцем, стремительно подобралась и исчезла в своем домике.

Но Прекрасная Елена столь же неожиданно принялась молоть с ним языком. Вдруг оживилась, заиграла голосом, заблестела глазами, нечто вроде воодушевления сошло на нее.

— А вы сидите в партере? Удивительно! — говорила она. — Как это вы умудрились пробраться в партер? Рад вон сумел только в амфитеатр достать.

— Рожденный летать — летает. Рожденному летать — место под солнцем, — отвечал ей их сотрапезник. Улитка, втянувшая свою усатую головку под защитный панцирь, не замедлила выбраться из раковины обратно наружу. — Прийти на Горовица и сидеть под потолком… Это моветон.

— Ну уж и моветон. Никакой не моветон, — с уязвленностью ответствовала Прекрасная Елена. — Вы значение слова «моветон» знаете?

— «Дурной вкус» вас устроит? — Улитка выбралась из раковины всем телом, обжилась за столом и поглощала бутерброды с пирожными, запивая шампанским, с таким азартом, словно бы все это было куплено именно для нее.

— Нет, дурной вкус меня никак не устраивает. — Прекрасная Елена с удовольствием играла смыслами, расплескивая вокруг себя свое драгоценное содержимое. — Дурной вкус — привилегия плебса.

Рад был ни при чем за этим столом. Пустое место, фантом, невидимый призрак.

Ахеец, взявший неприступную Трою, возопил в Раде от праведного негодования.

— Предлагаю тост, — грубо пресекая треп Прекрасной Елены с обнаглевшей улиткой, вознес Рад над столом бокал с шампанским. — Выпьем за Гомера!

— При чем здесь Гомер? Гомер-то тут с какой стороны? — в голос вопросили Прекрасная Елена с обнаглевшей улиткой.

— Гомер ходил в рубище и пел на площадях, — сказал Рад. — А его слушатели сидели перед ним в пыли на задницах.

— Веселенькая картинка! — воскликнул с иронией обладатель толстого кошелька, необыкновенного носа и необыкновенного имени.

— Это ты к чему? — вновь вопросила Прекрасная Елена. — Что, мы теперь должны сидеть в пыли на задницах? За это выпить? Не буду я за такое пить!

Предчувствие неизбежной утраты овеяло Рада горечью полынного духа.

— Ну не пить же просто так, — примирительным тоном проговорил он. — Гомер, Горовиц. Не было бы Гомера — не было бы Горовица. За начало начал!

— За начало начал я согласна, — протянула к нему свой бокал Прекрасная Елена.

— Что ж, я не против, — присоединился к ним их сотрапезник, в бокале которого осталось уже на самом дне.

И все — на том звоне певучего бокального стекла с «Советским шампанским» покорение Трои, можно сказать, и кончилось. Навязчивый сотрапезник чуть погодя благополучно оставил их, растворившись в антрактной толпе, Рад с Прекрасной Еленой вернулись в свой амфитеатр, отсидели, вновь передавая друг другу бинокль, второе отделение, которое завершилось получасовыми рукоплесканиями заокеанской знаменитости, Рад доставил свою добычу к двери ее квартиры — и там она упорхнула от него; думалось, теперь на день-два, а вышло, что навсегда. Прекрасная Елена, подав ему надежду, снова заперлась в крепости, снова потянулись похожие один на другой бесконечные и бессмысленные телефонные разговоры, — и вдруг в нем словно бы села некая батарейка, заставлявшая набирать ее номер: в какой-то момент он обнаружил, что не звонил ей уже не день, не два, а много больше, и нет у него такого желания — звонить ей.