Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Прорыв совершила «Молодая гвардия», когда в 2003 году рискнула выпустить одну из поздних работ Ленотра «Версаль при королях». Это был смелый шаг, и он полностью себя оправдал. И вот сделан шаг второй — вслед за «Версалем» — «Париж» и вслед за королями — Революция. Трудно было сделать более удачный выбор. «Революционный Париж»[6] — первая и едва ли не самая знаковая из работ Ленотра. Строго говоря, ее появление и сделало автора знаменитым, превратив Теодора Госселена в Жоржа Ленотра. Достаточно сказать, что первый тираж «Парижа» разошелся с молниеносной быстротой, а затем, в сравнительно короткое время книга была переиздана 26 раз и увенчана академической премией. Она стала издаваться и переиздаваться за рубежом, обойдя чуть ли не весь мир. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. В «Революционном Париже» нашли отражение интереснейшие факты и аспекты Великой революции, к которым приплюсовались те уникальные особенности Ленотра, о которых говорилось выше.

К революции в целом Ленотр относится резко отрицательно, сосредоточивая свое и наше внимание исключительно на ее теневых сторонах. Это касается прежде всего якобинской диктатуры; впрочем, не жалует он и термидорианскую контрреволюцию, полагая, что «если побежденные термидора не внушают симпатий, то победители еще меньше заслуживают их». Но не этим замечательна книга Ленотра, поскольку вовсе не «развенчивание» революции является ее ведущей задачей. Самое главное в «Революционном Париже» — конечно же топографические изыскания автора.

«Хронология и география представляют собой два глаза истории», — замечает он, но при этом «история революции крива на один глаз». Иначе говоря, отвечая на вопрос «когда?», она не в силах ответить на вопрос «где?». Вот этот-то, по его мнению, перманентный дефект произведений о Революции Ленотр берется исправить и делает это с полной отдачей. Читая «Революционный Париж», мы узнаем в подробностях и деталях, где жили и действовали участники драмы, где заседали Учредительное собрание и Конвент, где происходили убийства священников, как были устроены тюрьма Консьержери и Революционный трибунал, где находились клубы якобинцев и кордельеров, и многое, многое другое. По-существу, перед нами развертывается вся панорама Парижа эпохи Революции. В этом аспекте труд Ленотра воистину уникален и не знает аналогов.

Но это далеко не всё. Отвечая на вопрос «где?», автор «Революционного Парижа» не забывает и про вопрос «кто?»— люди занимают его никак не меньше, чем улицы, парки и дома. И здесь у него опять-таки совершенно особый подход. Это, в частности, отчетливо видно на страницах, посвященных трем ведущим деятелям Революции — Робеспьеру, Дантону и Марату. Литература об этих «гигантах Революции» поистине безбрежна[7]. При этом историки, писавшие о них, четко делятся в зависимости от своих политических и социальных взглядов на «робеспьеристов», «дантонистов» и «маратистов», и каждый ставит на «генеральную» роль в Революции именно своего героя[8]. Автор «Революционного Парижа» находится вне этих группировок[9]. Верный своему принципу «малой истории», он не ставит целью показ этих троих в их планетарном значении — они занимают его как люди среди людей, в их домашней обстановке, родственных связях, увлечениях и привязанностях. Подобный подход интересен в первую очередь в чисто человеческом отношении, однако он во многом помогает уяснению проблем Революции в более широком плане. В целом же напрашивается следующий общий вывод. Можно соглашаться или не соглашаться с отдельными аспектами изысканий Ленотра, но историк, игнорирующий приводимые им данные, безусловно обедняет свое представление о Революции и об Истории с большой буквы.

В заключение — несколько слов о переводе. В основу настоящего издания лег перевод, выполненный для издательства «Сфинкс» в 1895 году Н. А. Тэффи и Е. А. Лохвицкой. Думается, писательницу и поэтессу Надежду Александровну Тэффи (Лохвицкую) нет нужды представлять русскому читателю; Елена Александровна Лохвицкая, ее сестра, также была в свое время довольно известной писательницей. Поэтому с литературной точки зрения перевод находится на достойном уровне. Однако обе переводчицы — не историки, и не всё в подлиннике они поняли адекватно. К тому же сделанный более ста лет назад, в старой орфографии, перевод содержит немало устаревших терминов и формулировок Это заставило редакцию тщательно пересмотреть весь текст и сделать необходимые поправки. Все примечания автора отнесены в конец книги, остальные примечания сделаны редакцией.

Мне всегда нравился обычай наших предков: выпуская в свет книгу, они посредством введения или предисловия извещали читателя о цели своего труда. Если я заимствую теперь от них этот обычай, то делаю это, чтобы не быть заподозренным в намерении написать, вслед за многими другими, историю Французской революции.

Такого намерения у меня не было, и я стремился совсем к другой цели.

Изучая мемуары и журналы эпохи революции, просматривая документы в архивах, читая труды наших современников, посвященные этой богатой трагическими эпизодами эпохе, я часто был поражен тем, как мало места отведено в этих рассказах описаниям, обстановке, вещам. Говорят, что хронология и география представляют собой два глаза истории. В этом смысле история революции крива на один глаз, так как ее топографией никто не занимался. Многие не знают даже приблизительно, где находились клубы якобинцев и фельянов, тюрьма Ла-Форс, Манеж, Революционный трибунал, и даже ученые, в том числе люди, сделавшие своей специальностью изучение революции, не могут в точности сказать, что представляли собой в 1793 году Тюильри, Аббатство, Консьержери, Ратуша… (5 т Парижа тех времен уцелело так мало!

Сколько раз, перечитывая страницы Мишле и Ламартина, посвященные мрачным дням террора, я старался на основании их рассказов представить себе зал, где заседал Конвент, тюрьмы, комитеты! Объемистым трудам, написанным ими, я предпочел бы самый маленький набросок, сделанный с натуры. Я задавал себе вопрос: «Как это происходило?» — вопрос современного читателя, избалованного подробностями и точными описаниями, столь распространенными в наше время. Если потомство будет интересоваться нашими великими людьми, оно будет знать во всех подробностях их привычки и вкусы, их манеру жить, одеваться, говорить и молчать. Ничего подобного не было во времена террора: газетные листки не содержали тогда ничего, кроме политики. Публика с жадностью глотала эту новую для себя пищу и никак не могла ею насытиться.