Черные корабли - Джо Грэм

Однажды ночью я услышала их разговор. Триот обещал, что моего брата, лишь только он подрастет, возьмут в пилосский дворец, научат подавать винные кубки царским сыновьям и покажут, как владеть мечом. Сыну Триота пристало жить как сыну Триота.

Позже, когда он уехал, я потихоньку подползла к матери и некоторое время смотрела, как Арен, мой брат, сосет грудь. Потом я легла и пристроила голову на ее ровный гладкий живот.

— Что с тобой, моя Чайка? — спросила мать.

— Никакой отец не зовет меня дочерью, — сказала я.

Она, наверное, не ожидала. На миг ее дыхание сбилось.

— Ты дочь своего народа. Ты дочь Вилусы. Я родилась там, куда отбрасывает тень главная башня и где нижняя гавань выходит к дороге. Всю жизнь я провела вблизи моря. Твой дед занимался корабельным ремеслом в нижнем городе. Ты — дочь Вилусы. — Мать погладила меня по голове, одной рукой поддерживая Арена. — Ты родилась бы там, если бы не вмешались боги.

— Тогда, может, боги снова вмешаются и вернут нас обратно?

Мать грустно улыбнулась:

— Боюсь, боги на такое не способны.

И я вернулась к жизни реки. Я уже достаточно подросла и помогала женщинам обрабатывать лен в зеленых сумерках, полных речной прохлады. Я знала, что моя жизнь пройдет здесь. Мне не запомнился случай, который все изменил.

Вдоль реки шла дорога, где мы часто играли, — обычная проселочная дорога, укатанная колесницами и повозками. Помню колесницу, пламенно-гнедых коней, сверкание бронзы. Помню, что глядела как зачарованная. Помню крик матери — резкий и пронзительный, как у чайки. Мне повезло: за время дождей дорога раскисла. Правая нога чуть выше щиколотки хрустнула под колесом, но стопа уцелела — потом в жизни я видела многих, кому так отрезало ногу напрочь. Но тогда дорога была вязкой, земля подалась.

Ту зиму я провела на тюфяке в углу, где мать родила Арена. В памяти не осталось почти ничего — то ли из-за детской невосприимчивости, то ли из-за маковой настойки, которой меня поили старшие из рабынь, чтобы я не чувствовала боли. Смутно помню, как теребила повязку на ноге и как мне запретили это делать. И все.

Зато я помню праздник Сошествия, когда Владычица нисходит в нижний мир к своему возлюбленному. Наступает время засухи, на полях осыпается мак, река замедляет течение и становится мелкой.

Правая нога над щиколоткой сделалась вдвое тоньше левой, стопу развернуло пальцами внутрь и пяткой наружу. И все же я могла стоять. Всю долгую весну я заново училась ходить и к середине лета могла неуверенно передвигаться, на что-нибудь опираясь. Но было ясно, что ни бегать, ни танцевать я уже не смогу.

А главное — не смогу целыми днями работать на речной отмели.

Я не знала, почему мать оставила спящего Арена с матерью Килы и повела меня прочь от реки по длинной пыльной тропе, уда мы еще никогда не ходили. На мои вопросы она не отвечала, хотя часть пути, когда подъем стал слишком крут, несла меня на руках. Я была легкой ношей, несмотря на свои шесть лет.

У изгиба дороги мы присели отдохнуть и напиться воды. Я взглянула вокруг — мир внизу и вдали казался огромным. Река зеленой змейкой вилась по желтым и коричневым полям, гряды зубчатых скал за спиной поднимались к острым вершинам, темным и незнакомым, как облака.

— Смотри, Чайка. Видишь? — Мать указала на серебристо поблескивающее пятно в конце реки. — Так пыльно, что и не разглядеть… Там море!

Я посмотрела. Мир кончался, за ним разливалось серебристое сияние.

— А чайки там есть?

— Да, — сказала мать. — Для чаек там родной дом.

— А нам туда можно?

— Нет.

Мы уложили бурдюк с водой и пошли дальше в гору. Оставалось недолго.

Дорога привела к прогалине среди огромных таинственных кипарисов, теснящихся между камнями на склоне. Место выглядело пустынным. Потом до меня донеслись жужжание пчел и запах козьего навоза, и в стороне я заметила хижину — к ней спускалась крутая тропинка. Другая тропинка шла между кипарисами в гору. Мы повернули туда.

Теперь мы шли медленно. Ноги тонули в мягкой земле, влажный воздух скрадывал звуки.

Впереди показался вход в пещеру — высотой чуть больше роста матери и довольно узкий. Перед ним стоял гладкий и округлый черный камень.

Мать, возвысив голос, произнесла приветствие, в лесной тишине ее слова прозвучали криком.

Из пещеры вышла женщина. Я ожидала чего-то страшного, но ее лицо, красное и лоснящееся от жаркой работы, и простой штопаный хитон выдавали в ней обычную служанку.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Поговорить с пифией, — сказала мать, распрямляя плечи.

Женщина взглянула оценивающе.

— У пифии много дел. Ты явилась без приношений? При тебе нет ни птиц, ни ягненка.

— Я привела свою дочь. Ее зовут Чайка.

Мне показалось, нас отошлют обратно. Но у расщелины послышался шаркающий звук — и мои глаза, должно быть, округлились. То, что стояло в проходе, не походило на женщину.

Черные как ночь волосы, подобранные кверху и навитые на медные булавки искусной работы. Длинные черные одежды. Белое, как луна, лицо с черным ртом и черным контуром глаз — как череп, пролежавший в поле и выбеленный временем. Прекрасный, но ужасающий облик.

Она медленно подошла. Длинная белая рука простерлась ко мне, почти тронув волосы. Мне было страшно, но я не шевельнулась. Пусть все идет как идет.

— Когда-то нам отдавали царевен и Владычице Мертвых служили дочери правителей. Теперь нам достаются дочери рабынь, из-за увечья непригодные к делу… В твоем приношении мало чести.

Мать не отвела взгляда.

— Дочь — единственное, что у меня есть.

Пифия оглядела меня. Вид изуродованной ноги заставил ее нахмуриться, и под палящим солнцем краска между бровями треснула — я поняла, что лицо у нее нарисованное.

— Если она не сможет трудиться, тебе не позволят ее кормить и держать при себе.

— Чайка не боится работы, — сказала мать. — Она приветлива и умеет угодить. Из нее выйдет хорошая прислуга.

— Святилище не так велико, чтобы держать служанок-бездельниц, как в храмах. Мне нужен козопас, а не калека, едва стоящая на ногах.

— Она могла бы ткать.

Рука с длинными ногтями поддела мой подбородок, заставив меня взглянуть в глаза пифии — такие же черные, как мои.

Не знаю, что она увидела в моем взгляде, хотя сейчас, много лет спустя, я догадываюсь. Пифия что-то пробормотала и отвернулась — чуть ли не пожав плечами.

— Пусть останется на ночь. Посмотрим. Вернешься за ней завтра.

Лицо матери смягчилось.

— Хорошо. Чайка, будь умницей, делай, что скажет могущественная пифия.