Кривая дорога - Даха Тараторина

А я прыгаю ко второму…

Мне нужно к людям. Они должны быть рядом: тёплые, настоящие. Живые.

Чтобы не видеть мёртвого лица человека, которого я знала другом.

А Серый хотел в лес. Хотел носиться со мной наперегонки, вместе охотиться, ступать мягкими лапами по волчьим тропам.

Но он не убивал своего друга. И не боялся пустоты, что требовала её заполнить, расползалась холодом по жилам, и выла в бессильной ярости.

Серый обнял меня и ярость ушла.

— Девица, а пойдём ночью во лесок? — игриво предложил он.

— И что ж это, добрый молодец, мы там станем делать? — я положила ладонь мужу на колено.

— Как что, — моргнул он, — крола загоним. А ты о чём подумала?

Ох уж эти мужчины! Что дети малые — дай только дурака повалять.

— А может, в деревне останемся? Сегодня, сказывают, праздник навроде наших спожинок (1), лето провожают. Народ станет плясать да петь.

Серый нахмурился. Он боялся. Да кабы за меня! За людей боялся, за рыбаков этих, сыростью провонявших. Ну как не сдержусь, кинусь, обращусь да…шею кому переломаю?

А вдруг?

Но в лесу — тьма. Заглатывающая, холодная и пустая. И я не хочу с ней встречаться вновь.

— Ну, праздник так праздник, — муж расплылся в улыбке и подлил мне кваса, — но тогда уж не обессудь: коль сама на танцы подрядилась, плясать станем до упаду.

Я кивнула. Всё лучше чем волчица.

— А вы меня не будете есть?

Устроиться за самым неудобным, тёмным, но зато дальним и неприметным столом оказалось недостаточно. Маленький любопытный щенок всё-таки набрался смелости подойти.

Я повернулась к мальчишке, но тот испуганно отпрянул, таращась, словно укусить могу. Хотя я могу, это да.

Серый накрыл мою ладонь своей и наклонился к гостю:

— А зачем нам тебя есть, малец? Разве ты такой вкусный?

Младен поскорее замотал головой: он как-то пробовал съесть отвалившуюся от ранки кровяную корочку и точно знал, что невкусный. Но вдруг взрослые иного мнения?

— Тогда не будем.

— Честно-честно?

— Честно-честно, — влезла я в разговор.

Мальчишка посмотрел на меня оценивающе и сдвинулся на шаг ближе к Серому. Ну и ладно. Вот даже не обидно. Он, между прочим, точно кусается — жена-оборотень тому доказательство. Вслух я этого говорить, конечно, не стану.

— Тогда можно я спрошу?

Голос сорвался на писк, и малыш смущённо ойкнул. Верно, всю храбрость потратил на то, чтобы отцепиться от мамкиной юбки и подойти к незнакомцам. Незнакомцы дозволили:

— Спрашивай.

— А тётя волкодлак, да?

Тётя поперхнулась квасом и чуть не разбила кувшин. Мальчик прыгнул к Серому на колени и, мелко подрагивая, обхватил за шею. Мужчина аккуратно расцепил сжавшиеся ручонки и посмотрел ему в глаза:

— Тётя не волкодлак. Честное слово! И она не будет никого есть. Веришь мне?

Малыш отрицательно мотнул головой, потом покосился на меня и усиленно закивал:

— А маму тоже есть не будет?

Я выцепила взглядом упитанную, пышущую здоровьем женщину, что заболталась с харчевником. Женщина радостно смеялась и всё невзначай наклонялась чуть вперёд, демонстрируя содержимое чуть ослабленного ворота рубахи.

Так бы и покусала! У неё, значит, вон какое богатство — на четверых хватит, а я мужа разве что узорной вышивкой порадовать могу?!

— А она тоже невкусная? — хмуро поинтересовалась я, так и эдак прижимая локти к туловищу, пытаясь создать видимость соблазнительных холмиков под грубой тканью.

— Фрось, ты чего скукожилась? Может, кваску? — заинтриговать формами Серого не удалось, а вот заставить усомниться в нормальности жены — вполне.

— Невкусная… То есть, не знаю, — пискнул малыш. — Я не пробовал…

— Проверять не стану, — я шумно брякнула кружку на стол, так что вздрогнул не только доставучий щенок, но и его дородная мамка, хитроглазый харчевник, поддатые мужички, спорящие о том, как надо правильно колотить жену (ссадины, напоминающие формой скалку, пунцовели на физиономиях обоих) и бледная молчаливая девка у дверей.

— Ну и зачем ребёнка пугать? — с упрёком протянул Серый, взглядом провожая улепётывающего мальчишку.

— Ничего, не помрёт.

— Ага, только заикаться всю жизнь будет.

Я равнодушно пожала плечами.

Иван и Ивар припозднились. Они не то чтобы были пьяны, нет. Но уже казались чуть более смелыми, чем необходимо, и чуть менее сообразительными, чем стоило бы.

Приключений всё не было.

А ведь так хотелось!

Возлюбленная Иванова супруга (благослови Макошь её труды!) намедни запекла целого молочного порося летнего помёта. Большой как-никак праздник! Надо же родню собрать да попотчевать.

Бабы, что с них взять?

Угощение удалось на славу: золотистая тушка, ароматное, мягонькое мяско… Да вот незадача: глядь, а порося-то понадкусывали. Кто бы?

Иван, знамо дело, отпирался. Шутка ли? Прибьёт ведь сварливая баба, коль поймает на горяченьком! Мужик и так и эдак, мол, кот мог вбежать или за псиной недоглядели (старая уставшая сука лишь укоризненно взирала на хозяина, что для вида, конечно, замахивался, но всё равно нипочём бы не вдарил). Жена не верила, но и доказать ничего не могла. И всё бы ничего, да сдал обоих Ивар. Брат сунул морду в неплотно затворённые ставни и поманил собутыльника обглоданной поросячьей ногой, не заметив хозяйку дома.

Схлополали и муж и деверь (2). Ровненькие одинаковые (залюбуешься!) синяки вдоль физиономий шрамами темнели в сумерках.

— Всё зло от баб, — заявлял Иван.

Ивару для поддержания беседы полагалось бы спорить, но ссадины болели, а самолюбие страдало. Ивар соглашался:

— Большое ли, маленькое — всё от них!

— А я тебе о чём толкую? Житья не дают! Так бы в воду и…ух!

Иван неопределённо махнул в сторону маленького озерца, что они с братом огибали по пути домой. То ли сам бы утопился, то ли жену порешить хотел — не понять.

— Вот ты вернёшься, ты-то ей покажешь, кто в доме хозяин!

— Я-то ей покажу, — подтвердил Иван, но, взглянув на желтеющие бледным светом в какой-то версте окошки, пригорюнился.

— От же дура-баба!

— Как есть!

— Я тебе как на духу скажу: нет мне с ней житья!

— А кому ж оно будет?

— Не выпить — это раз, — Иван загибал пальцы, путаясь, считая один за два или вовсе пропуская, — ни поспать в обед — это два…