Загадочный святой. Просчет финансиста. Сердце и галактика - Пьер Буль

— Знаю, брат мой, — ответил неизвестный. — Но именно на Больную Гору Господь направил мои стопы. Я пришел именно к вам, к прокаженным, полностью сознавая это. И ты первый, кого я здесь встретил. Благослови же меня братским поцелуем.

Потрясенный брат Роз вздрогнул при этих словах. Его, привыкшего слышать лишь хриплые голоса прокаженных, глубоко тронул удивительный голос незнакомца — тихий и проникновенный, он мог принадлежать разве что какому-то неземному созданию, невесть зачем явившемуся ко вратам обители скорби.

Неизвестный тем временем подошел к монаху вплотную и распростер объятья. Монах попытался было уклониться, но тот, невзирая на протест, привлек его к себе и запечатлел поцелуй на изуродованной проказой щеке.

Покоренный таким обхождением и опьяненный неким дивным запахом, которым веяло от дыхания странника, брат Роз вдруг подумал, что встретил истинного святого, и открытие это ожгло его наивную душу. Поспешно высвободившись из объятий пришельца и не дав себе труда хотя бы любезно поклониться в ответ, он очертя голову помчался к лепрозорию, крича во все горло:

— Святой! Святой! Брат приор, Господь послал нам святого!..

Долгие годы, еще со времен царствования Филиппа Валуа, а точнее, с тех пор, как началась Столетняя война с Англией[4], лепрозорий Больной Горы не сообщался со внешним миром, представляя собой этакое самостоятельное и вполне независимое царство, подвластное собственному монарху — проказе, царство неизлечимо больных, которых пугала та жизнь, которой жили здоровые люди, которым чужды и даже ненавистны были радости земные. Ни один из жителей равнины не рискнул бы подняться по склону Больной Горы выше деревянного креста, равно как не поздоровилось бы и прокаженному, вздумай он спуститься на равнину, а тем более забрести в близлежащую деревню. Потому-то крест у входа в царство лепры и служил неодолимым рубежом как для больных, так и для здоровых.

Обитатели Больной Горы видели людей равнины только в те дни, когда в лепрозорий приводили нового больного. Обреченного обычно сопровождала целая процессия с кюре во главе. Таким образом толпа здоровых исторгала из себя прокаженного, подталкивая его вперед с нескрываемым отвращением. К тому времени прокаженные уже окончательно смирялись со своей участью, а потому шли покорно, даже не помышляя о бегстве, тем более что селяне, завидев процессию, не скрывали готовности в случае чего схватиться за вилы. У рубежного креста отверженный останавливался и начинал громыхать еще совсем новенькой, сверкающей на солнце погремушкой, а позади него истошно орала толпа, вызывая монахов Больной Горы принять нового подопечного. Приор Томас д'Орфей, заслышав этот гам, привычно вздыхал и выходил за монастырские стены один или с братом Розом — селяне не любили, когда прокаженных выходило больше, могли и камнями закидать. Кюре издали выкрикивал имя вновь прибывшего и заверял, что панихиду по прокаженному отслужили по всем правилам. Потом коротко пересказывал мирские новости, и на том все заканчивалось. Толпа, сопровождавшая отверженного, сделав ритуальный полукруг, возвращалась в деревню, а приор вместе с новичком неспешно возвращался в царство лепры.

Царство это представляло собой, можно сказать, маленькую Вселенную, при обустройстве которой ее обитатели, конечно же, не смогли обойтись без деления на сословия. Приор попытался однажды сокрушить перегородки, которые воздвигли в своей среде обитатели лепрозория, но быстро понял тщетность своих усилий и отступился. Да и Жан Майар, бывший не только прекрасным врачом, но и весьма искушенным философом, что ни день приводил все более веские доводы в пользу иерархии, без которой никакое общество, даже состоящее из одних прокаженных, просто не может существовать.

Здесь следует заметить, что коренились эти сословные различия, как ни странно, в самой природе проказы, точнее, в многообразии внешних ее проявлений, да еще в том, насколько глубоко поражала она человека. Те, кому она обезобразила только лицо, не изуродовав его, однако, до полной неузнаваемости и не осквернив еще тело отвратительными язвами, почитались здесь знатью и жили у самых стен монастыря в так называемом малом лепрозории. Аристократы эти держались особняком и считали всех прочих обитателей Больной Горы нечистыми. Последние жили в ветхих лачугах за пределами монастырского поселения, и эта часть Больной Горы называлась большим лепрозорием. Чем ужаснее были изуродованы проказой люди, тем выше по Больной Горе они ютились. Таким образом, гора представляла собой нечто вроде сахарной головки, обернутой лентой, чьи кольца, сужаясь к вершине, давали приют тем или иным кастам прокаженных — в прямой зависимости от стадии болезни и чудовищности обличья. Поэтому каменистая земля, прилегающая к вершине и называемая иногда верхним лепрозорием, вполне заслуженно считалась проклятой Богом. Ну, а самую макушку Больной Горы венчала лачуга пленного черного абиссинца — его во времена последнего крестового похода привезли сюда рыцари, обнаружив на нем клеймо проказы.

Жан Майар, врач лепрозория, окончил славную в те времена медицинскую школу в итальянском городе Салерно. Там он прочел в числе прочих книг и гениальную «Божественную комедию» Данте, а потому нередко сравнивал Больную Гору с адом, описанным великим флорентийцем. Но если дантов ад являл собой огромную воронку, то есть походил на перевернутый конус, на девять кругов коего души ввергались в зависимости от тяжести грехов, а внизу, в самой горловине воронки, торчал из земли омерзительный Люцифер, то лепрозорий Больной Горы был точной копией ада, только вывернутой неким злым демоном наизнанку, чтобы острие конуса, обсиженное прокаженными, обращалось к небесам.

Обитатели малого лепрозория, то есть местная знать, подразделялась еще и на мелкие касты, не поддерживающие между собой никаких отношений. Здесь прокаженные делились на львиноликих, собакомордых, быкоголовых, свинорылых, сатироподобных и так далее, то есть по типам внешности, явленным на свет Божий злой и безудержной фантазией Короля Лепры.

Вся эта аристократия, населявшая поселок близ монастыря, крайне редко покидала его пределы, разве лишь затем, чтобы понаблюдать издали за ходом полевых работ, на которых бывали заняты обитатели большого лепрозория из числа наименее безобразных, те, что жили в нижнем кругу. Никто из обитателей монастырского поселка никогда не осмеливался подняться по горе. Очень редко прокаженный из круга, лежащего ниже, переходил на верхний, где обреталась более уродливая форма лепры, еще реже бывало обратное. Но если такое все же случалось, вторгшемуся надлежало строго придерживаться правил, принятых во внешнем мире: он должен был издали оповещать о своем приближении и шарахаться от каждого встречного, тогда как аборигенам этого круга полагалось указывать на пришельца пальцами, всячески его осмеивать и тоже шарахаться от него в разные стороны, затыкая при этом ноздри и всячески выказывая брезгливость, каковую пришелец и сам бы проявил к любому, кому выпало несчастье жить выше него по склону горы.

А парии, жившие вокруг вершины и сами себя считавшие проклятыми, лишены были даже этой мелкой радости и от этого страдали не меньше, чем от самой болезни. Хуже, ничтожнее их был только африканец, что обитал на самой макушке горы, но тот редко покидал свое логово. Если же абиссинец в кои-то веки отваживался спуститься чуть пониже, ему полагалось надевать глухой балахон и непрерывно греметь своим боталом. В эти минуты все население Больной Горы тряслось от страха.