Невеста вечности - Татьяна Степанова

И в это мгновение словно что-то легко и одновременно упруго толкнуло Надежду Крылову в грудь с левой стороны. Сначала жжение, потом острая боль… Она даже не поняла, что случилось.

Последнее, что она ощутила, это то самое – лишенное плоти, галлюцинация или явь… звон золотых монист… запах тлена…

Боль в груди стала нестерпимой. А потом она разом прекратилась. Все, все оборвалось. Ни боли, ни страха, ни плоти, ни золота – только тьма.

Наши дни

Цени каждый день, посланный тебе, цени каждый новый день, что живешь. Это – сокровище невосполнимое, это редкий подарок. Цени и наслаждайся по мере сил, если есть еще в тебе способность к наслаждению, потому что каждому положен свой срок. И впереди только старость и смерть.

Илья Ильич Уфимцев тяжело, с усилием, поднялся с кресла, где читал и размышлял, как обычно после завтрака, и подошел к окну. Дождь за окном – октябрьский дождь, унылый, как слезы.

В комнате горела настольная лампа, и свет ее, желтый и тусклый, резко контрастировал с дневными дождливыми сумерками. Илья Ильич постоял у окна, глядя на мокрый, залитый водой сад – золото и багрянец листвы, запертая калитка, заваленная палыми листьями садовая дорожка. В свои бодрые дни он еще брал в руки грабли и убирался в саду. Но сейчас эта октябрьская сырость доконала его – к семидесяти семи годам собран целый букет хронических болезней. Артрит всегда обострялся и мучил его осенью и весной.

Илья Ильич медленно поплелся на кухню. Открыл холодильник, достал мазь для коленок и потом поискал на кухонной стойке баночку с таблетками – столько лекарств, столько лекарств куплено. Он уж начал путаться в них – какие от чего, и каждый раз давал себе слово завести отдельный блокнот с подробным описанием, какие таблетки когда и от чего принимать.

Но затем наступали бодрые дни, когда хорошее самочувствие к нему возвращалось, и он забывал о фармацевтическом блокноте. Честно говоря, он ненавидел таблетки. Да и врачей тоже. Они ничего не понимали. По его мнению, они все бестолочи и троечники.

Но сегодня он принял лекарство, чтобы боль в суставах не грызла его так зло.

И снова вперился в залитое дождем кухонное окно.

Хоть бы кто-нибудь пришел.

Или хотя бы позвонил.

Одиночество…

Сейчас… вот сегодня он почти физически ощущал на себе его груз.

А ведь были времена в его жизни, когда он мечтал об уединении и покое. Всю жизнь он только работал. Постоянно занят. После похорон жены, которая умерла рано, когда сын еще учился на первом курсе, дом вообще как-то внутренне зачах, хотя внешне продолжал оставаться полной чашей.

Как давно все это было – целая вечность прошла с тех пор. И сын уже взрослый, дипломат, постоянно живет за границей.

И внучка там, в Москве…

Она не приезжает сюда. Они не виделись с ней очень давно.

Илья Ильич выпрямился. Эх… Когда долго вот так сидишь в ненастные дни дома, превращаешься в сущую развалину. Болезни, старость, одиночество… Это же не только его проблемы. У всех пожилых так. Он вдовец, да, он одинокий, старый и хворый. Но на людях…

Да, хотя бы вот тут, в их коттеджном поселке «Маяк», – когда он идет в магазин или просто совершает прогулку медленно и чинно до самой реки, – он всегда старается держаться молодцом. Высокий, худощавый, слегка сутулый, очень импозантный старик. Он всегда помнит о том, что на людях надо выглядеть пусть и не на все сто, но хотя бы на семьдесят семь. У него все есть, у него неплохая пенсия, у него хороший сын на престижной работе, у их семьи – немалые деньги. А у него есть этот замечательный двухэтажный коттедж, тут, в поселке «Маяк», где живут люди, скажем так – не самые последние в государстве, пусть и «с прошлых времен».

И главное – он не брошен, о нем заботятся.

Ему оказывают поддержку, как в бытовом, так и в духовном плане.

А это и есть самое важное.

Не надо думать о том, сколько еще осталось жить… Это деструктивные, это контрпродуктивные мысли. Такие словечки любили когда-то выдавать в кругах, в которых он работал и общался. Эти слова хорошо применять в отношении политики или бюрократических интриг. А вот в отношении приближающегося твоего смертного часа, конца пути…

Нет, нет, нет, контрпродуктивно так думать – сколько еще отпущено тебе прожить. Но не думать об этом тоже невозможно. Потому что одиночество и старость, болезни и страх – это все там, глубоко внутри.

И даже эта толстая книга, которую он читает по совету умных верующих людей, не дает ответов. Он, Илья Ильич, в своей жизни всегда хотел и добивался конкретных и ясных ответов на конкретно поставленные вопросы о конкретных, пусть и трудновыполнимых целях. Но сейчас таких ответов он не получает. Все как-то смутно, размыто, на грани.

Они толкуют о необходимости веры. Лишь вера якобы даст ответ. И эта толстая книга.

Шаркая ногами, Илья Ильич снова вернулся в кресло под свет желтой настольной лампы.

Книга эта Библия. И надо признаться, что читает он ее порой с великим интересом. Пусть не все там и понятно.

Эти разговоры, когда они обсуждают прочитанное… Он слушает. По роду своей прежней деятельности он привык внимательно и очень въедливо слушать людей, но решал, как трактовать их слова, намерения и поступки, всегда сам. Но тут эти разговоры о духовном после чтения Библии…

Илья Ильич скользнул взглядом по стеллажам с книгами в комнате. Сколько томов… Всю свою библиотеку из московской квартиры он свез сюда, в коттедж. А квартиру без книг оставил ей, внучке. Она этих книг никогда не прочтет. Он, правда, тоже не читал особо, но… эта библиотека всегда создавала настроение. Особенно полки с мемуарами. Многих, которые писали эти мемуары, он помнил и знал.

Но сейчас из всех книг его интересовала лишь эта одна. Илья Ильич уселся поудобнее в кресле, накрыл колени пледом и пролистал Библию.

Пророк Иезекииль, стих двадцать третий. Сестры Огола и Оголива, принадлежавшие Господу, но не оставшиеся ему верными.

Читая, он улыбался – они смущались, когда он затевал обсуждение двадцать третьего стиха. Они смущались и говорили – что вы, право, Илья Ильич. Женщины, они всего лишь женщины, хоть и в монашеской одежде.

Скользя взглядом по строчкам, он чутко прислушивался к шуму дождя – не раздастся ли звонок или чей-то голос окликнет с улицы, прося открыть калитку.

Нет, пожалуй, в дожде и не услышишь, а то еще и задремлешь тут в кресле. Звонок в дверь громкий, он разбудит, а вот насчет калитки…

Илья Ильич встал, решительно накинул куртку, сунул ноги в разношенные кроссовки без шнурков с открытой «липучкой», взял зонт и вышел из дома под дождь.

Он добрел до калитки и открыл щеколду. Лишь набросил сверху на створ калитки и забора специальное железное кольцо, так что все его гости могли бы открыть калитку самостоятельно и зайти в сад, чтобы уже из сада позвонить в дверь. Так он поступал и раньше. Это был своеобразный знак гостеприимства. И одновременно знак боязни одиночества.