Абраша - Александр Яблонский

…Привезли этого мало́го из Синодальной Канцелярии, где он год просидел, и неясно из «Допросных пунктов» было, порченый ли капитан, аль свеженькой. Тогда Андрон кинул Прошке: «раскладывай». Ответчик лицом не изменился, испуганно, как другие, не закудахтал, не заголосил – глаз Андрона на нем и остановился. Прошка, радостно потряхивая золотыми кудрями, сдернул рубаху и, толкнув с недетской силой, разложил привезенного лицом вниз на пол. Андрон с полминуты продержал ладони по кисть в горячей воде, а потом быстрыми ласкающими движениями разгоряченных мокрых рук провел по спине капитана-поручика – кожа была белая нежная, нетронутая: ежели человек бывал на правеже, на спине обязательно выступали красные полосы. «Свеженький» – радостно определил Прошка-малолетка… С таким работать было интереснее: и проще – непытанные острее боли сочувствие давали, кричали истошнее, подлинную правду рекли без длинника , и труднее – не знали, к примеру, что вторая тряска вдвое больнее первой, а третью – мало кто вынесет, и что есть спицы, а ведь страшнее пытки не придумали, посему храбрились, гоголем держались… не обжегшись на молоке, на воду не дули…

Полковник лейб-гвардии Семеновского полка и генерал-адъютант Андрей Иванович Ушаков прибыли через час с четвертью. По тому, что шаги Сенатора гулко раздавались по пустынному коридору, Андрон определил, что, скорее всего, раннее утро. Несмотря на свои 68 лет, Начальник Канцелярии имел четкий выверенный строевой шаг, и Андрон безошибочно определял эту печатающую поступь из тысячи других.

Ушаков, войдя в Главный Корпус Канцелярии – прочное кирпичное здание, с черепичной крышей и маленькими оконцами, высоко над землей расположенными, прибывал еще в том куртуазном состоянии духа, коим славился в свете Санкт-Санкт-Петербургаи коим когда-то привлек внимание самого Петра, возведшего его в 14-м году в звание тайного фискала. Вернее, привлек внимание его величества, затем Императрицы Катерины, а ныне августейшей племянницы Петра он не столько изысканной галантностью своей, а именно сочетанием оной с тем животным безотчетным ужасом, внушаемым им любому русскому, каждому подданному Империи, число коих достигало почти 11 миллионов, за исключением, пожалуй, Матушки Государыни да Божией Милостью его Светлости Эрнеста-Иоганна Герцога Курляндии и Семигалии. Впрочем, последний русским не был.

За прошедшие десятилетия стал Андрей Иванович как бы частью петропавловской крепости, каждое Божье утро, в любую погоду прибывал он в свое присутствие и, ежели не был вызван ко Двору, проводил весь день, а порой и несколько суток подряд, творя свое непростое дело, блюдя закон и государства интерес. Завидев его, солдат у васильевских иль Невских ворот врастал в стену, случайный прохожий замирал на месте, бабы – дуры, судачившие напротив магазейнов, испуганно крестились, а напрасно: не был Начальник Канцелярии по натуре своей злым человеком, не был мучителем изуверским – работник он был хороший, за то и ценили его, посему и пронеслись над его головой все тучи, а бывало, что они ох как низко нависали, особенно при Петре алексеевиче втором, – пронеслись они, тучи эти, ибо без его ока всевидящего, без руки его немилосердной, без чистого сердца престолу не обойтись. Не был злодеем Сенатор, лишь ярился несказанно, когда называли его катом заплечным …

Андрей Иванович был доволен прошедшими сутками. Удалось хорошо закончить две тончайшие конфузии. Одна, самого деликатного свойства, заключалась в том, что Матушка Государыня, как и положено Радетельнице своих чад, желая устроить счастие каждого своего подданного самым наилучшим образом, отписала письмо от 7 марта сего, 1738 года своему любимому конфиденту в Москве – Генерал-аншефу обер-Гофмейстеру, Главнокомандующему Москвы, графу Семену Андреевичу Салтыкову, чтобы тот отыскал жену воеводы Кологривова и, призвав к себе, объявил о намерении ея величества отдать дочь вышеназванного воеводы за гоф-фурьера Димитрия Симонова, который при Дворе ея величества служит, и понеже он – Симонов – человек добрый, ея величество его милостию Своей не оставит. Не прошло и осьми дней, как курьер доставил ответ из первопрестольной и приватное письмо Ушакову. Номинально Ушаков мог считаться начальником своему сотоварищу, ведавшему Московским отделением Канцелярии, но в силу прямого и близкого родства с Государыней – чрез Матушку Императрицы Прасковью Федоровну Салтыкову – Семен Андреевич никого, кроме Анны Иоанновны своим начальником считать не мог – только ей он подчинялся и только с ней имел доверительную переписку. Однако… однако наживать даже скрытого недоброжелателя в лице Андрея Ивановича было неблагоразумно и опасно. Тонкая игра нужна была! посему и сопроводил он ответ Императрице частным посланием своему «Благодетелю и Наставнику». В этом послании он просил многоопытнейшего, мудрого и учтивейшего Андрея Ивановича так обставить дело, чтобы, не приведи Господь, не разгневать Матушку-Государыню, не расстроить ея величество и обратить все происшествие в шутку. Оказия же оказалась из ряда вон выходящей и непустяшной, государственного значения. Кологривая жена ответствовала, что с радостию своей и без всякого отрицания готова исполнить высочайшую волю – отдать свою дочь за гоф-фурьера, – и августейшие руки будет целовать с благодарностью, но дочери ее – Глафире – еще не исполнилось 12-ти лет… Никогда и никто не отказывал высочайшей свахе: все подданные знали, понеже ея величество мудростью и мужеством своим не себе самой, но отечеству своему живет, то и долг каждого радение Государыни выполнять беспрекословно. А тут… такого афронта, как с воеводской дочерью еще не было. И разгневать Матушку-Императрицу мог не столько сам отказ, хотя и это тоже, но главным образом: очень не любила Государыня, когда кто-либо указывал на ее ошибку или незнание, кто-то уличал ее в неведении дел российских, даже в такой деликатной материи, как возраст малолетней подданной. Дела… Но на то и существует в Государстве Российском Андрей Иванович Ушаков, чтобы все сомнительные смущения, конфузы и угрозы пресекать. Не только по первому пункту «Слова и дела» – «ежели кто за кем знает умышление на его Государево здоровье и честь», но и по невинным проказам подвыпившего шута Балакирева, или болтовне базарных торговок Татьяны Николаевой и Акулины Ивановой (уф, знатно пытаны были бабы) – ко всем недосмотрам и непорядкам имел Сенатор рвение и верность долгу. Вот и нынче он прекрасно устроил дело: подговорил заранее д’акосту – португальского жида и «самоедского короля» – сыграть пиеску; шут свое дело знал, не зря его еще Петр Алексеевич жаловал – так он с блаженной приживалкой Анны – «Девушкой-Дворянкой» – такой балет устроил – зело препохабный, честно говоря, мысленно определил Ушаков, – что Государыня от хохота за живот держалась и тут же тысячу рублей Яну подарила и Девушке-Дворянке обещалась новый сарафан к именинам поднести – не забудет, у Матушки ум цепкий. Пронесло! посмеялись, как жид Девку за волосья таскал, сильничал понарошку и слова из писания по-иностранному лепетал, и забыли про одиннадцатилетнюю невесту. Ну, а вторая конфузия еще проще разрешилась. Впрочем, Бог с ней, с конфузией. Пора и делом заняться. Мясистая нижняя губа плотно подперла узенькую короткую верхнюю, и последние остатки лукавой куртуазности покинули одутловатое лицо Начальника Канцелярии.

Никто не сообщил о появлении Андрея Ивановича, но – чудны дела твои, Господи, – не успел он пройти от здания Старой тайной, которая еще при Петре-батюшке славилась, до Главной казармы Канцелярии, как спружинил во фрунт подьячий, моментально стерший с круглого румяного и безбородого лица накипь тоскливой лени и неотступной сонливости, проявился из дымки углового проема дохтур Блюментрост – немец или голландец – хрен разберет, – с длинным лиловым носом в красных прожилках и постоянным перегарным смрадом – Анна не переносила пьяных и винный дух, посему и не допускали к ней Блюментроста, хотя врачевал он знатно, – хромой секретарь, як черт из табакерки, выпрыгнул невесть откуда, – и все они, и Андрон вытянулись и застыли в бездыханном напряжении и тягостном ожидании. Даже капитан, никогда не видавший Ушакова, открыл глаза и попытался привстать. Ужас февральским вьюном просквозил каземат. Лишь Проша-малолеток, завидев Ушакова, радостно оскалился и бросился руку целовать благодетелю. Тот руку одернул, но улыбнулся чуть ласково, одними глазами.