Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин

И работать, работать!

Надо! Надо! Надо! И не так, как прежде!..

III

Алеша Горсков родился в 1917 году, в Петрограде.

В 1940 году ему было двадцать три.

Да, в пятнадцать он страдал, читая Шиллера. И не только Шиллера, а Пушкина, Блока…

И в двадцать три только казался себе взрослым, а был глуп и восторжен и не по возрасту наивен.

Хотя, впрочем, во всем ли?

Сейчас он накануне шестидесятилетия.

За спиной — война.

За спиной — семья. Вера, ушедшая из жизни.

Впереди — персональная выставка к юбилею, от которого он хочет удрать.

Алексей Михайлович Горсков — действительный член, лауреат, народный художник…

Монография — чепуха, думает он. А вот автор монографии?.. Умница! Найти ее обязательно — и побыстрее! Или он полный дурак? Да еще в таком-то возрасте! После Веры… Пожалуй, он разыщет Евгению Михайловну!.. Это не будет неприлично? Ну, пошло, что ли?

IV

Алеша читал маме стихи:

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье…

У мамы были странные отношения с отцом. Какие-то, казалось Алеше, приземленные, бескрылые. Говорят, разные люди быстрее сходятся, и они сошлись, и жизнь прожили, и сына вырастили, но больше ничего не было.

Мама любила стихи, но ничего в них не понимала.

Ей нравилась музыка стиха, и только.

— Это — ты? — спросила она.

Мама плохо запоминала строчки.

— Пушкин, мама, — сказал он.

— Я так и знала. Только думала… Художеств я не понимаю, а стихи люблю. И папа любил. А стихи складные. Считала, о Верочке их написал…

Алеша охотно читал мемуары. Керн, например. Воспоминания о Некрасове. И еще — Жемчужников, Мещерский, Фет. Книга Кондратьева о графе Алексее Константиновиче Толстом. Работа Пыпиной «Любовь в жизни Чернышевского».

Маме очень нравилась Анна Петровна Керн.

Ленинград.

1940 год.

Всюду, даже из окна видно, рекламы. Многие из них сделаны студентами Академии художеств.

Огромные рекламы на все стены старых домов:

Бульонов разных есть мильон,

Но лучший в кубиках бульон.

Это Алеша малевал с товарищами.

На завтрак, на обед, на ужин

Необходим бекон и нужен.

Снабдить питательным беконом

В соленом виде и копченом

Всегда готов и даже рад,

С приветом — мясокомбинат!

Нарисовал он это здорово!

И — деньги получили! Да еще какие — по сотне! Правда, с вычетами чуть меньше, но все равно по сотне.

Женя Болотин писал стихотворные тексты. О Жене вообще сказки рассказывали: будто он и в Москве стихотворные рекламы сочиняет. О джеме, о бульонных кубиках, о чае, шампанском, о крабах, об икре.

Мама ничего не знала об Алешиной «левой» работе. Зато хорошо знала его друзей и товарищей. И Веру, Верочку — полуштатную библиотекаршу из Академии художеств. Маме даже казалось, что она может Алеше «составить партию»…

Мама была очень довольна, что ее единственный сын попал в Академию художеств. В знаменитую Российскую Академию. Туда, на Университетскую набережную, дом 17, где учились когда-то Иванов, Брюллов, Суриков, Репин, Серов, Левицкий, Боровиковский, Кипренский…

Да, он был принят в эту Академию. Там отличные люди и ребята прекрасные. Взять хотя бы Сашку Невзорова и Женьку Болотина. И конечно, Веру, хотя после гибели ее отца не хочется сейчас что-то говорить маме несерьезное о ней.

«Мама! Милая моя Мария Илларионовна! Помолчи!» — вот что бы сказал Алеша, но он не мог этого произнести.

— А Верочка? — спросила мама.

Он промолчал.

— Она тебе нравится?

— Хочу любить, — ответил он, стараясь изобразить устало-демоническую улыбку на лице.

— Что это значит?

— А ничего…

— Может, тебе хватит опыта отца? — крикнула мама, но тут же виновато осеклась. — А он твою Веру, между прочим, любил… И она…

Тут ему было трудно что-то сказать.

— По-моему, у тебя какие-то неуспехи в Академии, — спрашивала мама.

— Почему?

— А откуда эти дикие деньги, которые нам с отцом и не снились? Пятьдесят рублей, сто, наконец? Ты что, подрабатываешь не честно?

— Честно. Не волнуйся!

— Ох, зачем эта проклятая финская война? И ты хочешь по-прежнему в красноармейцы?

Алеша краснел от волнения:

— Мамочка! Война не бессмысленна. А если будет другая, сложнее? Ну, пусть не будет. А вдруг? От Ленинграда мы отодвинули. Западная Украина и Западная Белоруссия, Латвия, Литва, Эстония. А за меня не волнуйся. У меня с Сашкой Невзоровым и Женей Болотиным — огромный заказ. Для ВСХВ в Москве. Будем жить!

Ему было двадцать три, и он практически бросил Академию, о чем Мария Илларионовна не догадывалась.

Он с детства рисовал. Иногда получалось. Чаще — нет. Когда пришел в Академию, то поначалу просто растерялся. Академия, ее традиции, ее имена. Преподаватели сверхгениальные! Появились заработки — торговая реклама, акварели в торговом порту, картины, вроде «Каторжного труда лесорубов в царской России», и лозунги, панно, портреты стахановцев к праздникам… Нужно, но зачем же маме об этом говорить? Мама — вечный бухгалтер, покойный отец — хозяйственник. В анкете, поступая в Академию, он писал — «из мещан», отвечая на вопрос: «сословие». Правда, в 1917 году, когда Алеша родился, сословия вроде бы были отменены… Позже, после войны напишет: «Сын сов. служащих». Еще позже: «Сын служащих». А еще и еще позже ему уже не придется заполнять анкетную графу: «сословие».

Мама — старенькая. Ей больше сорока. Сорок четыре. Отец, погибший на Карельском перешейке, был еще старше — под пятьдесят.

А вот то, что отец поддерживал его в мысли уйти в Красную Армию, Алеша хорошо помнит. Об Академии художеств отец, кроме «поздравляю», не сказал ничего. Радовалась мама. Отец — больше за нее. А сам ушел на финскую войну добровольцем.

Академия дала Алеше безмерно много.

Она научила его главному: писать по всем законам живописи.

Он хорошо теперь знал традиции русского искусства.

Без формы нет искусства, без рисунка нет живописи.

И казалось, понял, как уйти от штудирования античных статуй к работе над непосредственным изучением натуры.

Это шло в Академии еще от Брюллова, который первым из русских художников поставил выше всего натуру.

Копирование оригиналов — рисунков и эстампов, сделанных знаменитыми мастерами прошлого? Срисовывание античных гипсовых голов и статуй? Изучение пропорций идеально сложенных людей?

К двадцати трем годам он все это прошел.

Он даже впитал в себя умение увидеть и передать в рисунке лучшие, идеальные черты физического строения человека.

В «Каторжном труде лесорубов…» — первой своей картине —