Цена Шагала - Петр Галицкий

Часа через два пришла сестра и вновь попыталась обратить на себя его внимание. Однако и в этот раз Андрею удалось избежать прямых контактов: он промычал нечто нечленораздельное и устало прикрыл глаза. Медсестра похлопотала немного возле его кровати, переписала показания каких-то датчиков в блокнот и, еще раз с сожалением посмотрев на Сорина, вышла из комнаты.

«Долго так продолжаться не может, — подумал Андрей. — Рано или поздно она поймет, что я уже способен говорить, и тогда начнется самое неприятное. Что ж, тактику поведения больного в бессознательном состоянии придется отставить. Каков же запасной вариант?»

Мысли, вялые и хаотичные, копошились в его голове, и тут, неожиданно, пришло решение. Серб! Конечно, он — серб. На фоне всей этой неразберихи в Косово, отзыва посольских представителей, международных нот, бомбежек биографию какого-нибудь Милоша Германовича проверить будет практически невозможно. А славянский акцент его английской речи лишь добавит достоверности тем отрывочным сведениям, которые он собирается дать как сестре, так и полицейскому дознавателю, если таковой вдруг возникнет.

Итак, серб. Откуда он родом? Скажем, из Дубровника. Сюда, естественно, приехал в поисках лучшей доли. Как добирался — трудно объяснить, поскольку английский знает плохо. Где живет и где документы — сошлемся на частичную потерю памяти. Кто и за что его пырнул — бог его знает. Конечно, сербская легенда, как говорят шпионы-профессионалы, тоже с трудом могла выдержать критику, однако, «за неимением гербовой пиши на простой», и сложность поиска сербского переводчика, на что уповал Сорин, даст ему фору, по крайней мере, день-другой, что уже немало для того, чтобы оправиться, чуть-чуть набраться сил и, в конечном итоге, покинуть это гостеприимное заведение.

«Решено, — сказал себе Андрей. — Забудем фамилию Сорин, и я — Милош Германович». Успокоенный этой мыслью, он уснул.

Илья Андреевич просматривал газеты. С момента его жестокой, но весьма успешной операции прошло уже двое суток. Однако информация, почерпнутая им из печати, не только не радовала, но даже давала повод для тревожных мыслей. Ни «Гардиан», ни «Таймс», ни «Индепендент», естественно, ни словом не обмолвились о судьбе несчастного бродяги, приколотого где-то возле круглого озерка Паунд. Это было вполне естественным и не вселяло опасений, но вот небольшая заметка в разделе полицейской хроники «Сан» заставила Илью Андреевича взволнованно потереть затылок. Всего несколько строчек: «Неизвестный молодой человек найден в парке с ножевым ранением и в бессознательном состоянии доставлен в лондонский благотворительный госпиталь». Конечно, вполне вероятно, что после доставки через час, через пять минут, через секунду этот неизвестный молодой человек отправился к праотцам, однако о состоянии потерпевшего газета больше ничего не сообщала, и это наводило на неприятные мысли. «Значит, он жив, — думал Илья Андреевич. — Предположим, он выживет. Каковы могут быть последствия? В сущности, никаких. Этот неудачник, конечно, не убийца, не народный мститель, никаких связей ни со спецслужбами, ни с бандитами у него нет, более того, он их опасается, как огня». И все-таки, все-таки жизнь непредсказуема. И мысль о том, что если он выживет, то, несомненно, поймет, кто и за что попытался приблизить его кончину, заставляла Илью Андреевича нервничать и думать, как вести себя дальше.

Первым импульсом было сообщить Ермилову, что операция удалась лишь процентов на девяносто, однако по зрелому размышлению он понял, что ситуация только усугубится. Конечно, его московский знакомец найдет способы, как довести дело до конца, однако сам Илья Андреевич в этом случае сильно «потеряет лицо», что может, во-первых, грозить непредсказуемыми последствиями в будущем бизнесе, совместном бизнесе, а, кроме того, пусть косвенно, но все же угрожать его, Ильи Андреевича, драгоценному здоровью. Бог его знает, какие там у них, у москвичей, понятия и что причитается тому, кто, пообещав выполнить дело, выполнил его лишь наполовину.

«Нет, Ермилову сообщать об этом нельзя, — утвердился в своей мысли Кошенов. — Попытаться убрать этого мальчишку самому? Абсурд. Зачем ему, респектабельному человеку, связываться с каким-то отрепьем, нанимать неизвестно кого, чтобы добить и так полумертвого москвича, да еще где — в лондонской благотворительной больнице? Нет уж, увольте! Затаиться, зарыть голову в песок, как страус? Но это тоже не выход, поскольку информация рано или поздно просачивается, — это уж Илья Андреевич знал по своему опыту. Наверное, выход один: успокоить Ермилова, ничего не сообщать о сложностях, вкравшихся в их маленькое картинное дело, попытаться уговорить его продать картины здесь и, получив необходимый процент, подбив, что называется, бабки, преспокойно покинуть Лондон. Тем более что он давно об этом подумывал и, скорее полагаясь на интуицию, чем на какой-то осознанный расчет, пару лет назад прикупил небольшой домик в одном из пригородов Нью-Йорка. Конечно, связь с Ермиловым придется в этом случае прервать, однако если тот согласится на продажу картин, то процент, полученный с этой продажи, с лихвой окупит все возможные сделки. Да и не один Ермилов живет на свете. Не зря же так много лет Илья Андреевич тщательно налаживал связи с Берлином, с Парижем и с нью-йоркскими дилерами.

Усмехнувшись, он похлопал ладонью по пухлой записной книжке, лежавшей перед ним на столе. Да, телефонов и связей на его век хватит вполне и без Ермилова. Ну что ж, значит, так тому и быть. Осталось дело за малым: уговорить принца Ольденбургского. И, глотнув кофе, он принялся набирать московский номер.

Соединился он на удивление быстро. Едва услышав жестковатый голос Ермилова в трубке, заструился, зажурчал медовой речью:

— Геннадий Андреевич! Добрейший вам денек! Это Кошенов из Лондона. Как здоровьице? Как поживаете?

— Илья Андреевич, — принял условия игры Ермилов. — Как поживаем? Все в ожиданиях: вестей ждем с разных концов земного шара нашего. Может быть, вы чем-нибудь порадуете?

— Да уж, как не порадовать, Геннадий Андреевич, с тем и звоню. Все, что алкалось, все обрелось. Тут, надо же, случись таков срящ, что один мой старый знакомец, увидев у меня нашу с вами радость, чрезвычайно загорелся. Вознамерился, знаете ли, приобрести во что бы то ни стало. И вот, по зрелому разумению своему, подумал я навести справочки у вас, Геннадий Андреевич: не захотите ли вы все ж таки расстаться с тем, что так долго искали. Видит Бог, не обратился бы к вам с этим вопросом, да уж больно радостным кажется мне это известие. Есть тут над чем подумать. Поверьте моему стариковскому опыту: ей богу, есть.

— Ну, вот ведь, Илья Андреевич, — после некоторой паузы сказал Ермилов. — Озадачили вы меня, не скрою, весьма озадачили. Чем же прельстил вас старый ваш знакомец, как вы изволили выразиться?

— Ну, помилуйте, Геннадий Андреевич! Не по телефону, не по телефону такие вещи обсуждаются. Может быть, дадите мне номер какой-нибудь почты электронной или факса вашего?

— Извольте, Илья Андреевич, извольте. Пишите номерок. — Он продиктовал Кошенову набор цифр пароля для интернетовской почты и добавил: — Только не тяните, Илья Андреевич. Чем быстрее ваша информация до меня дойдет, тем меньше времени на раздумья мне понадобится, да и вам сподручнее: ваше время-то тоже небось на вес золота, — хохотнул он.