Поэзия зла - Лайза Рени Джонс

– А ну тихо! – Сестра Мэрион грозно потрясает указкой. – Я там сейчас кому-то устрою! Еще слово, и кто-то у меня будет писать «Отче наш» раз двадцать после уроков! Продолжай, – кивает она мне.

Я втягиваю воздух и выдавливаю его наружу, заклиная себя не плакать. «Я не толстый. Не толстый». И снова смотрю в книгу, готовый на все, лишь бы поскорее сесть обратно. Читать я начинаю медленно, шаг за шагом, чтобы не ляпнуть что-нибудь не то:

Держись мечты —

Ведь если грезы почиют,

Жизнь боле не полет,

И дни ко дну гнетут.

Держись мечты —

Ведь если грезы схлынут…

Дальше у меня не выходит. Слова кажутся непомерно громоздкими, и я на этом стопорюсь.

– Молодец, – неожиданно хвалит сестра Мэрион и хлопает в ладоши. Я выдыхаю в облегчении. Она даже не заметила, что стихотворение я прочел не полностью. – А почему это класс не хлопает вместе со мной?

Все хлопают, кроме той рыженькой и того острослова. Что-то я его не знаю – видно, тоже новенький.

Сестра забирает хрестоматию.

– Ступай на место, – велит она.

К своему месту я не прочь и бежать бегом, но боюсь снова запнуться. А потому иду шагом – очень осторожным и осмотрительным, а на свою скамейку усаживаюсь под хихиканье у себя за спиной. Сердце стучит где-то в ушах, ладони снова взмокли. После уроков меня ждет трепка, как две недели назад, когда этот гад Николас отжал у меня обед. Отец тогда чуть с ума не сошел… Называл меня «пелоткой». Наверное, что-то неприличное, потому что мама на него нарычала, чтобы он меня так не называл.

Сестра Мэрион приступает к еще одному стихотворению, а я в это время планирую свой побег после урока. За минуту до звонка моя рука придвигает рюкзак, а когда, наконец, раздается звонок, я начинаю действовать: бросаюсь к двери, чтобы побыстрей отсюда убраться – и прямиком домой. Хоть бы отец не сосал нынче свое пиво. Как я его в эти минуты ненавижу! Сквозь скопище своих сверстников проталкиваюсь к выходу, игнорируя гневные надписи в вестибюле: «ХОДИТЬ, НЕ БЕГАТЬ!»

Вырвавшись из школы, припускаю во всю прыть, поминутно оглядываясь. К тому моменту, как добегаю до большого дерева за детской площадкой, я уже задыхаюсь и хриплю. Здесь скидываю свой рюкзак с книгами и облегченно усаживаюсь под дерево. Ну что ж, получилось. Сегодня я не пелотка.

– Ку-ку!

Я растерянно моргаю: надо мной стоит Николас, а из-за дерева выходят еще пятеро. Перехватывает дыхание: Николас толкает меня ногой в грудь и выбивает из груди весь воздух. Я хриплю.

– Генри сегодня чуть не обделался. Навалил в штаны, штаники полны…

Пятеро его прилипал начинают нараспев: «Навалил в штаны-ы, штаники полны-ы…»

– А ну почитай нам стишки, – кривится усмешкой Николас, вынимая какую-то книгу. – Я тут прихватил книженцию сестры Мэрион. – Он открывает хрестоматию и запихивает мне в руки: – На, читай.

По щекам у меня струятся слезы (этого еще не хватало).

– Я… я… не могу, – слезливо выговариваю я.

– Можешь, можешь, – усмехается Николас и, отдернув меня от дерева, валит на спину. Затем садится мне на грудь, держит перед собой книгу и что-то там читает.

– Теперь ты, – говорит он, притискивая ее к моему лицу.

Я силюсь втянуть воздух, но его нет. Начинаю снизу давить на книгу и Николаса. Внезапно он исчезает. Я кое-как опираюсь на руки – и вижу, как Николаса лупасит тот новенький. Теперь на спине уже Николас, а новенький оседлал его и осыпает ударами. Смотреть на это я не могу и, вскочив, кидаюсь наутек.

* * *

– Томас Уитакер! Кевин пришел! Пора в школу.

На мамин крик я хватаю сумку с книгами и бегу вниз. Но у двери меня останавливает еще один ее окрик:

– А ну-ка стой, спринтер!

– Ну мама, – протестую я, нехотя оборачиваясь к ней.

Она вытирает руки о фартук и наклоняется, указывая на свою щеку. Я ее целую, и она говорит:

– Ну вот, совсем другое дело. Будь внимательным и молодцом.

– Ладно, – мычу я, и она жестом открывает мне путь к свободе.

Не давая ей удумать что-то еще, я бросаюсь к двери и выбегаю на крыльцо, где внизу у ступеней стоит Кевин, уминая пончик с глазурью. В стремлении оттяпать хоть половинку вкусняшки я коршуном ныряю к нему. Но он со смехом запихивает в рот последний кусочек.

С напускной обидой я смотрю, как Кевин облизывает пальцы.

– Папа завтрак сготовил, – поясняет он. – В смысле, сгонял за пончиками. Люблю, когда мама на работу спозаранку уезжает.

– Козлина, – упрекаю я.

– Да на, – он протягивает пакет с еще одним.

– Значит, не козлина, – исправляюсь я, вскидывая сумку на плечо и принимая дар под отзвуки далеких сирен. – Спасибо.

Мы неспешно идем; сирены между тем становятся громче.

– Интересно, чего это там, – недоумевает Кевин, оглядываясь через плечо, а затем снова на меня. – Наверное, старикан Майклс из магазинчика на углу опять дубасит жену.

– Или собаку, – высказываю я предположение. – Я слышал, он и собаку свою колотит.

– Да ну! – не верит услышанному Кевин. – Неужто собаку?

Я киваю: мол, чистая правда.

– Своими ушами слышал.

– Ого. – Кевин качает головой. – Это уж совсем хреново.

Я достаю из пакета дареный пончик.

– Вчера после школы тоже хреновато было, разве нет?

– Да уж, – Кевин со вздохом разводит руками. – Я хотел помочь бедняге Генри, но ведь тогда и мне досталось бы.

– Наверное. – Я пробую на вкус глазурь. – Зато тот новенький отличился. Как выскочил… здоровый такой. – Я откусываю кусочек. – Ммм… Пончик классный.

– Правда? – радуется за меня Кевин. – И вид аппетитный. Как у той новенькой, – добавляет он. – Симпотная.

Откусывая еще кусочек, я пожимаю плечами:

– Не знаю. Тебе видней.

– Эй! Э-эй! Э-э-э-эй!

Мы останавливаемся и оборачиваемся, с удивлением видя еще одного нашего приятеля, Коннора. Он бежит к нам, дико размахивая руками.

– Чего это он? – недоумевает Кевин.

– Наверное, обозлился, что мы не зовем его ходить с нами в школу, – предполагаю я.

– Лишний пончик у меня был всего один, – шепчет Кевин. – Что мне ему сказать?

Коннор с разбегу тормозит и подается вперед, тяжело переводя дух.

– Занятия отменили.

Я доедаю пончик и, облизывая пальцы, спрашиваю:

– Сестра Мэрион, что ли, приболела?

– Какое там «приболела»! – Коннор машет рукой. – Я слышал, как мать разговаривала по телефону. Кто-то из нашего класса умер. То есть больше уже не появится. Никогда.

Мы