Бери и помни - Татьяна Булатова

Дуся жениху отказала: какой от него прок? Квартира своя, жизнь налажена. Только людей смешить. А родить? А чего родить-то? Поздно уже. Сорок четвертый пошел. Ребенка в школе задразнят: «Бабушка за тобой пришла!»

То ли дело Римка! Худая, мосластая, волосы гидроперитом выбелены, губы на пол-лица… По коридору в бараке идет, вихляясь. Халат распахивается, а под ним – ноги. Не ноги – мечта! Мускулистые, гладкие, кожа, словно лакированная, блестит в полумраке. Только и слышно: «Здрасте, теть Маш… Здрасте, дядь Ген… Здрасте… Здрасте… Всем здрасте, уроды барачные! Это иду я, Римка Некрасова. Иду и ненавижу вас всех…»

Несколько раз Римку били. Свои же, тетки. Те самые, которые письма участковому писали, подкармливали, от материнских мужиков прятали, чтоб греха не случилось. Били и приговаривали: «Не зарься на чужих мужей, сучка!»

«Спите спокойно, теть Маш, теть Валь, теть Люб, кому ваша пьянь нужна?!» – отбивалась Римка и с надеждой смотрела в конец длинного коридора. Где-то там, в дымной темноте, брезжила заря освобождения от оков барачной жизни. «А вдруг?..» – мечтала Римка и внимательно оглядывалась по сторонам.

Стороны разнообразием не изобиловали: дворовая шпана, районная шпана, шпана городского масштаба. «Не хочу!» – обиделась на скромное предложение судьбы Римка Некрасова и поступила в ПТУ номер пять на специальность «швея-мотористка».

Полгода вхождения в специальность завершились свадебным торжеством: Римка стала Селеверовой и переехала из одного конца барачного коридора в другой. Барак вздохнул с облегчением: опасность оказалась нейтрализована – у Римки наступила беременность, разрешившаяся двойней.

Забеременела мечтой и Дуся. О маленьком домике на шести сотках и чтобы «виктории» досыта, и цветы вдоль забора, и яблони по периметру. «Зачем тебе? – недоумевали многодетные тетки. – Ни детей, ни плетей. Квартира отдельная. Живи – радуйся. По курортам разъезжай. Романы крути!» – «Скажете тоже, романы!» – смущалась Дуся и потихоньку старилась на своем вредном производстве, продолжая мечтать о летнем счастье.

* * *

Встретились они в заводской женской консультации, где ожидали приема у участкового гинеколога. В живой очереди преимуществ не было ни у кого, кроме беременных и женщин с кровотечениями. Ни к первому, ни ко второму разряду сидевшие в коридоре, видимо, отношения не имели. Во всяком случае, про свою неожиданно наступившую беременность Римка еще не знала, ибо твердо верила в невозможность зачатия на фоне кормления грудью.

Дуся застыла на стуле как изваяние, напоминая ни много ни мало знаменитую египетскую Хатшепсут, причем как фас, так и в профиль. Не хватало только каменного парика и скользящего по нему уреуса. Впрочем, их с легкостью замещало наклеенное на ватман изображение беременной женщины, под носом у которой были нарисованы продукты первой необходимости: творог, сыр, говяжья печень, фрукты и зачем-то градусник, показывающий идеальные тридцать шесть и шесть.

Римка сидела рядом, маленькая, сухонькая, как левретка. Разве что не тявкала. Она периодически вскакивала с места, подбегала к двери, заглядывала в замочную скважину и, хлопнув себя руками по бедрам, неслась в конец коридора к выходу, где около хлопающих дверей стояла огромная, как монумент, красная коляска под двойню. Подбежав к детскому транспортному средству, Римка заглядывала внутрь, облегченно выпрямлялась и сообщала хриплым голосом санитарке, сидевшей около гардероба: «Спя-а-ат!»

– Ну и слава богу, – с пониманием шамкала та беззубым ртом и позвякивала алюминиевыми номерками, нанизанными на серую бечевку.

Успокоившись, Римка возвращалась на место и бухалась на него своим костлявым задом. Через пять минут она вскакивала снова и начинала двигаться по уже хорошо освоенному маршруту.

– Го-о-о-споди! – застонала томившаяся в очереди старуха. – Сядь уже. В глазах рябит. Туды-сюды! Туды-сюды!

– А ты не смотри! – предложила Римка и вновь воткнулась глазом в замочную скважину.

– Так как же не смотри! Смотрится! Никакого покою нету.

– Покой тебя, бабка, на том свете ждет! – пообещала Римка и унеслась к коляске.

– Никакого уважения, – объявила на весь коридор старуха и на всякий случай встала у самой двери в кабинет, дабы эта «прошмандовка без очереди не шмыгнула».

– Правильно! – вразнобой поддержала очередь разобиженную бабку.

В этот момент Дуся вышла из оцепенения и посмотрела со своих хатшепсутовских высот на землю, затянутую затертым линолеумом больничного коридора.

– Вахо-о-о-вская! – выкрикнула медсестра и вновь исчезла за дверью.

– Меня, что ли? – глупо полюбопытствовала Дуся, приветливо улыбнувшись грозному часовому.

– Ну-у-у… – протянула старуха. – Коли ты эта… Ахонская… значит, тебя. Иди, чо ли, а то эта бесстыжа проскочит.

«Бесстыжа», углядев колебания в очереди, метнулась от коляски обратно.

– Меня? – подбежала Римка.

– Как же! Обязательно! Тебя! Вон энту… – Старуха ткнула в Дусю пальцем. – Ахонскую.

Римка с тоской посмотрела в полуприкрытые глаза Хатшепсут и опустилась рядом на стул.

– Так чего же вы? – обратилась к ней Дуся. – Идите. Я – за вами…

Римка вытаращила от неожиданности глаза и подпрыгнула:

– Пра-а-вда?

Хатшепсут подмигнула правым глазом и указала на дверь. Очередь заворчала.

– Она за мной, – пророкотала Дуся и подтолкнула молодую мамашу к двери. – Идите-идите.

Римка сбросила обувь и ворвалась в кабинет.

– О-о-ох, на-а-аглая какая! За мно-о-о-ой она! – подвела итог старуха и вынесла приговор: – И ты тожа бесстыжа!

Так Дусю раньше никогда не называли. Повода не было. «Дылдой» да, звали. «Кобылой», «лошадью Пржевальского» – тоже. «Коровой» иногда. Дуся не обижалась, ибо свято верила: «Кто обзывается, тот так и называется». Со школы она говорила обидчикам так, как советовал ей папа: «Вот сам (сама) ты это слово!» – и гордо поворачивалась к нему (ней) спиной.

Точно так же, как разбивались о глиняные ноги Хатшепсут всевозможные летающие насекомые, отлетело от Дуси и ее новое имя «Бесстыжа». Неуемная старуха, обнаружив полное Дусино равнодушие, в долгу не осталась и презрительно уточнила:

– Ты! Ты… Неча отвертываться-то…

По очереди пронесся вздох осуждения. Пронесся и стих. Дуся прикрыла глаза.

– Э-э-эй, – потянула Дусю за рукав соседка справа. – Энта жиблая – дочка твоя, штоль?

– Кто? – растерялась Евдокия Ваховская.

– Энта. – Старушка кивнула на дверь.

У входа в кабинет по-прежнему стояла старуха, добровольно принявшая на себя обязанности общественного обвинителя, и грозно смотрела на Дусину соседку-ренегатку. Та, почувствовав на себе неодобрительный взгляд, потупилась и заговорщицки прошептала Дусе на ухо:

– Злые какие люди! Зверь прям, а не люди.