Странствие слона - Жозе Сарамаго

На следующий день, рано поутру король вызвал к себе секретаря перо де алкасову-карнейро и принялся диктовать ему письмо, которое, впрочем, с первой попытки не получилось, со второй не вышло и даже с третьей не удалось, так что пришлось довериться риторической опытности и испытанному искусству составления эпистол от государя к государю, каковым искусством в совершенстве владел помянутый выше перо де алкасова, прошедший лучшую на свете школу родного своего отца, антонио карнейро, по смерти коего и принял эту должность. И было это письмо совершенно как по начертанию букв, так и по приведенным в нем доводам и с округлою дипломатичностью оборотов допускало, что подарок может и не прийтись по нраву и вкусу эрцгерцогу, хоть ему тем не менее было бы смертельно трудно отказаться от него, ибо король португальский в стратегически важном месте письма утверждал, что нет во всей его державе ничего более ценного, нежели слон соломон, как потому, что цельность замысла божьего объединяет все творения и уподобляет их друг другу — бытует даже мнение, что человек и создан-то был из слоновьих останков,— так и по собственным достоинствам, телесным и духовным, изначально присущим сему животному. Вслед за тем, как эпистола была запечатана, король призвал к себе своего главного конюшего, человека хорошего рода и пользующегося полнейшим его монаршим доверием, и велел ему подобрать свиту, приличную рангу посланца, но главным образом — подобающую ответственности возложенного на него поручения. Конюший поцеловал руку своему государю, а тот со значительностью оракула произнес следующие выспренние слова: Да будет стремительней аквилона бег твоего коня, и прямее орлиного полета — стезя твоя. А потом, сменив тон, дал несколько практических советов: Нет нужды напоминать, что коней должно тебе менять, едва лишь в том возникнет необходимость, ибо для чего ж, как не для этого, существуют почтовые станции, и это не тот случай, чтобы деньги беречь — в отличие от времени, так что и спать будешь в седле, покуда конь галопом несет тебя по кастильским дорогам. Посланец то ли не понял шутки, то ли предпочел пропустить ее мимо ушей, но ограничился таким ответом: Приказания вашего величества будут исполнены в точности, в чем порукой — слово мое и самое жизнь, после чего удалился, как положено, не поворачиваясь спиной и отвешивая поклон через каждые три шага. Он — лучший из всех главных конюших, промолвил король. Льстивый отзыв о сем мнении, который выразился бы в том, что, мол, и не может быть иным и вести себя иначе человек, лично выбранный государем, секретарь решил придержать при себе. И потому придержать, что ему показалось — нечто подобное он уже говорил и не очень давно.

И в эту минуту явственно припомнился ему совет отца: Будь осмотрителен, сын мой, часто повторяемая лесть в конце концов неизбежно перестает греть душу того, к кому обращена, но, напротив,— начинает задевать как оскорбление. И потому секретарь, следуя, хоть и по иным причинам, примеру конюшего, счел за благо промолчать. А король прервал это молчание, дав право голоса внезапно пробудившейся в нем заботе: Я тут подумал и считаю, что должен пойти поглядеть, как там соломон. Не угодно ли будет вашему величеству, чтобы я позвал стражу сопроводить вас, спросил секретарь. Не надо, двух пажей будет довольно, один — чтоб передавал мои распоряжения, а второй — бегал проверять, куда запропастился первый и почему его до сих пор нет, ну и ты тоже иди, если есть охота. Государь, честь, которой вы удостаиваете меня, несоразмерна моим заслугам. Ну, что ж, считай это авансом, умножай заслуги свои, покуда не сравняешься ими с отцом, земля ему пухом. Целую руки вашему величеству с такой же любовью и почтением, как делывал это покойному моему батюшке, царствие ему небесное. Теперь уж мне кажется, что это несколько превышает мои достоинства, заметил король с улыбкой. Никто не превзойдет вас, государь, в искусстве умосложения и в умении дать ответ мгновенный и находчивый. Вот как, а ведь иные и даже многие уверяют, будто феи, собравшиеся некогда у моей колыбели, не одарили меня искусством сплетать слова. Государь, да что слова, ваше намерение проведать слона соломона есть и, полагаю, пребудет чем-то большим, нежели слова, это деяние, деяние поэтическое. Что это такое — поэтическое деяние, спросил король. Неизвестно, ваше величество, мы замечаем его, лишь когда оно случается. Но я пока всего лишь выказал намерение посетить слона. Полагаю, и вымолвленного королем слова будет достаточно. Мне смутно припоминается, будто в риторике подобный оборот именуется иронией. Виноват, государь. Прощен, секретарь, и если все прочие твои прегрешения таковы и не тяжеле этого, рай тебе обеспечен. Не знаю, ваше величество, не уверен, что сейчас — лучшее время отправляться на небеса. Что ты хочешь этим сказать. У нас теперь появилась инквизиция, и, стало быть, охранные грамоты в виде исповедей и отречений больше не спасают. Инквизиция будет поддерживать единство среди христиан, в том цель его. Цель святая, спору нет, ваше величество, осталось лишь узнать, какими средствами будет она достигнута. Свята цель, святы, значит, будут и средства достижения, отвечал на это король довольно неприятным тоном. Прошу прощения, ваше величество, кроме того. Кроме чего. Кроме того, умоляю вас, ваше величество, увольте меня от посещения слона соломона, боюсь, нынче общество мое едва ли будет приятно вам. Нет, сказал король, не уволю, мне нужно, чтоб ты был рядом. Позволено ли будет мне осведомиться, зачем нужно. У меня у самого мозгов не хватит сообразить, произойдет ли то, что ты назвал поэтическим деянием, сказал король и выпустил на уста легкую улыбку, от которой усы и борода, соответственно расположившись у него на лице, сообщили оному зловеще-лукавое, едва ли не мефистофельское выражение. Жду ваших повелений, государь. К пяти часам подашь к воротам дворца четырех верховых коней и проследи, чтобы для меня заседлали самого крупного, сытого и кроткого, я, знаешь ли, никогда не был наездником, а теперь уж, в мои-то года и со всем тем ворохом неприятностей, которые они несут с собой,— и подавно. Будет исполнено, ваше величество. И пажей подбери не таких, которым только палец покажи — а они уже и ржут так, что хочется им шею свернуть. Слушаю, ваше величество.

Тронулись в путь на полчаса позднее намеченного срока, потому что королева, узнав о предполагающейся поездке, объявила, что желает ехать тоже. И немалого труда стоило объяснить ей, что нет решительно никакого резона выкатывать и готовить карету ради того, чтобы прокатиться в белень[3], где устроили загон для слона. А верхом, госпожа моя, вы наверняка ехать не захотите, сказал король решительно, всем тоном своим и видом отметая возможные возражения. Королева как должное приняла прикровенный запрет и удалилась, бормоча, что во всей португальской державе и более того, во всем подлунном мире, никто не любит слона соломона сильней, чем она. Было очевидно, что противоречивость натуры человеческой усиливается. Совершенно незаслуженно и очень обидно обозвав слона дармоедом, то есть нанеся тягчайшее оскорбление несмысленному скоту, у себя в индиях так тяжко трудящемуся в течение стольких лет безо всякого за это вознаграждения, катарина австрийская теперь выказала отважное чувство раскаяния, коим движимая, едва не поперечила своему государю, господину и супругу. Впрочем, все это было бурей в стакане воды, мелкой семейной распрей, которая непременно будет улажена с возвращением главного конюшего, какой бы ответ тот ни привез. Если эрцгерцог примет слона, задача разрешится сама собой, или, вернее сказать, — путешествием в вену, а не примет — будет повод лишний раз повторить веками выношенную народную мудрость, что, мол, несмотря на все разочарования, разуверенья и обманы, составляющие хлеб насущный и людей, и слонов, жизнь продолжается. Соломон же и понятия не имел о грядущих переменах в своей судьбе. Главный конюший, посланный эту самую судьбу его определить, скачет сейчас к вальядолиду и уже оправился от плачевных последствий, кои возымела попытка последовать совету короля и поспать в седле, сам же король португальский с немногочисленной свитой в лице секретаря и двух пажей вот-вот доберется до берега беленя, где неподалеку от монастыря иеронимитов стоит в своем загоне слон. Ежели, как говорится, дать времени время, то все на свете займет подобающее ему место. Занял свое и слон. Он несколько мельче своих африканских сородичей, но под коростой грязи, покрывающей его, угадывается все та же сильно и соразмерно сложенная фигура, которую некогда созерцала окружающая его природа. Чего же он грязный-то такой, спросил король, кто за ним смотрит, должен же за ним ходить кто-то. Приблизился человек с индийскими чертами лица, в платье здешнего кроя и местного шитья, ныне обратившемся чуть ли не в лохмотья и прикрывавшем — или являвшем — в дым сношенный экзотический наряд, в котором он прибыл сюда когда-то, два года назад, вместе со слоном. Это и был погонщик. Секретарь мигом сообразил, что он не узнал короля, и благо место и время не располагали к этикетным церемониям вроде: Ваше величество всемилостивейше соизволит представить ему того, кто ходит за соломоном, а перед вами, сеньор индус, король португальский дон жоан третий, который войдет в историю как жоан милосердный,— то попросту кликнул пажей и велел им уведомить встревоженного погонщика, что осанистый бородач с суровым взглядом, не обещавшим ничего доброго, а совсем наоборот: Это — король. Индус сперва замер как громом пораженный, а потом попытался попятиться, однако пажи придержали его за лохмотья и подтащили поближе. Король же со ступеньки грубо сколоченной приставной лестницы глядел на все это с досадой и отвращением, раскаиваясь в том, что уступил утреннему побуждению свершить сентиментальное путешествие к сему пораженному пахидермией чудищу, к сему нелепому, ростом свыше четырех локтей, зверю семейства хоботных, который скоро, бог даст, будет наваливать кучи своего смрадного навоза уже не здесь, а в чванной австрийской столице. Вина отчасти лежит на секретаре, заведшем речи о поэтических деяниях, а от речей этих до сих пор голова кругом. И жоан с вызовом обратил взор на своего во всех прочих отношениях ценного приближенного, тот же, словно догадавшись о намерении, сказал: Поэтическое деяние свершили вы, ваше величество, придя сюда, слон же здесь — не более чем предлог. Король пробормотал нечто неразборчивое, а потом голосом твердым и отчетливым сказал так: Сию же минуту вымыть животное. Король чувствовался в этих словах, король и произнес их, и легко себе представить впечатление, ими произведенное, если вспомнить, что никогда еще во все время его царствования не срывалось с августейших уст такой фразы. Пажи довели до сведения погонщика монаршее пожелание, и тот побежал в уголок, где хранилось что-то такое, похожее на орудия его труда, и кое-что, таковым на самом деле являвшееся, и еще что-то, о чем никто не смог бы сказать вразумительно, что это и для чего служит. Там же стояло нечто сколоченное из досок, накрытое рядном, и там, верно, погонщик спал. Итак, он вернулся со щеткой, на длинный ворс которой отдала свои листья пальма-рафия, наполнил большое ведро водой из еще большего чана, служащего, надо полагать, поилкой, и принялся за дело. Удовольствие, которое получал при этом слон, бросалось в глаза. Вода и прикосновения грубой щетки пробудили в нем какое-то приятное воспоминание — может быть, об индийской реке, может быть, о шершавом древесном стволе,— о чем можно было судить по тому, что добрых полчаса, пока длилось омовение, он не пошелохнулся, не сдвинулся с места, а стоял как завороженный на прочно расставленных опорах четырех мощных ног. И в осознании неоспоримых достоинств телесной чистоты мы с полным правом имеем право заявить, что на том месте, где находился слон, появилось бы словно совсем другое существо. Совсем другой слон. Поддаваясь совместным усилиям воды и трения, корка грязи, сплошь покрывавшая его и закрывавшая от взоров, исчезла, и соломон предстал во всем своем великолепии. Впрочем, весьма относительном. У азиатских слонов, а он ведь как раз из этих, толстая, грубая, коричневато-серая кожа, вся в пятнах и клочьях шерсти, что было для него причиной неизбывной печали, несмотря на рекомендации смиренно довольствоваться тем, что имеешь, и возносить хвалы вишну. Соломон ведь подвергся омовению в доверчивом ожидании чуда или даже таинства крещения — и вот вам, пожалуйста, пятна да клочья. Король португальский, который больше года не видел слона, позабыл частности и подробности и зрелищем, теперь представшим его взору, остался недоволен. Картину скрашивали, впрочем, бивни — сияющей белизны, длинные, лишь слегка изогнутые, подобные двум уставленным мечам. Внезапно король Португалии и обоих алгарве, прежде ликовавший от того, что получил возможность сделать подарок ни больше ни меньше, как зятю самого императора карла, испытал чувство, похожее на то, как если бы сверзился с высокой лестницы и полетел кувырком в самое жерло бесчестья. Ибо в этот миг пришло ему в голову: А что, если эрцгерцогу не понравится этот зверь, что, если он сочтет его безобразным, а то и того хуже — сначала примет дар, не ведая, каков он, купит, так сказать, кота, то бишь слона, в мешке, а потом, рассмотрев, вернет, и я ж тогда срама не оберусь под сочувственными или насмешливыми взглядами европейского сообщества. Ну а ты что мне скажешь, как тебе этот слон, решился спросить он секретаря, с отчаянием, можно сказать, утопающего хватаясь за соломинку чужого мнения. Красота или безобразие, ваше величество, понятия в высшей степени относительные, и ведь сказано же, что и для сыча-то его сычата — самые распрекрасные на свете, и кто я такой есть, чтобы данный отдельный случай возводить во всеобщий закон, но скажу все же, что это — превосходный экземпляр азиатского слона при всех своих пятнах и клочьях, присущих, кстати, его породе, и что он приведет в восхищение самого эрцгерцога, и очарует не только венский двор и горожан, но и всех обитателей земель и краев, через которые пойдет. Король вздохнул с облегчением: Полагаю, ты прав. Надеюсь, ваше величество, и, если будет мне позволено, осмелюсь сказать еще, что слон этот с пятнами и клочьями станет эрцгерцогу австрийскому могучим политическим орудием первого, так сказать, ряда, если, конечно, максимилиан в самом деле столь хитроумен и прозорлив, как можно судить по доказательствам, представленным им до сих пор. Помоги-ка мне спуститься с лестницы, а то у меня от таких слов голова пошла кругом. При содействии секретаря и обоих пажей король без особого труда преодолел несколько ступенек, по которым только что взбирался. Глубоко вздохнул, вновь ощутив под ногами твердь земную и безо всякой видимой причины, если не считать, понятно, той, о которой в тогдашнюю пору еще никак нельзя было судить со всей определенностью, тогда нельзя, а теперь можно, и потому скажем, что обогащенная кислородом кровь резвее побежала по жилам, прилила к голове короля и заставила его подумать, что в иных обстоятельствах никогда бы в нее не пришло. А именно: Погонщику неприлично отправляться в вену в такой затрапезе, в этих обносках и отрепьях, а потому повелеваю сшить ему две смены платья — одну повседневную, чтобы было в чем ехать верхом на слоне, а другую — парадную, чтобы, появившись при венском дворе, не ударил в грязь лицом, платье не роскошное, но приличное и достойное державы, снарядившей его в путь. Будет исполнено, ваше величество. А кстати, как его зовут. Один из пажей отправился узнавать, и ответ, переданный через секретаря, звучал примерно так: Субхро. Суп — что, повторил король, что за имя такое дурацкое. Бэ, ваше величество, субхро, так, по крайней мере, он представился, пояснил секретарь. Надо было его жоакином, что ли, назвать, еще когда только приехал к нам, пробурчал король.