«ЦАРСТВУЙ НА СЛАВУ!» Освободитель из будущего - Петр Динец

Первые дни я провел в каком-то оцепении, действуя на автомате, благо мне помогала память реципиента и интенсивность наших с Михаилом занятий. Общаться с семьей мне приходилось только за обедом и по вечерам. Так как, по-видимому, настоящий Николай был довольно рассеян и не испытывал особой тяги к учебе, моя молчаливость не выглядела чересчур подозрительной. Мой младший брат пытался было узнать, что со мной, но я сослался на усталость и беспокойство. Поскольку шла война с Наполеоном и все с тревогой воспринимали опасность, грозившую отечеству - это объяснение показалось Михаилу убедительным.

Несмотря на то, что я попал в этом мир в разгар войны с Наполеоном, ту, которая Первая Отечественная, события, происходившие на фронте, проходили мимо нас. Самого понятия фронт еще не существовало, все же масштаб был не тот. Хотя люди гибли тысячами, и за победу над Бонапартом пришлось заплатить жизнями трехсот тысяч солдат и мирных жителей. Но в Гатчине, где я очутился, война казалась чем-то далеким. Конечно, в воздухе витало напряжение. Люди жадно ожидали новостей из армии, и возле приезжих офицеров всегда толпились люди, спеша узнать новости. Но в этой атмосфере мы продолжали ежедневные занятия под ретивым генеральским оком Ламздорфа - нашего с Михаилом воспитателя. Это был типичный солдафон, деспотичный и ограниченный. Поставленный нам в воспитатели еще Павлом I, моим (т.е. Николая) отцом, он оставался таковым и при брате моем, Александре. Матери моей, Марии Федоровне, которая жила с нами в Гатчине, почему-то импонировал этот деспотичный стиль воспитания, может сказались ее прусские корни. Правда, по мере взросления, мы стали все больше времени проводить с другими педагогами, которые преподавали нам право, экономику, математику, физику и военные науки: стратегию, тактику и инженерное дело.

Здесь я хочу сделать отступление, и сказать пару слов о моей родне. Мария Федоровна была довольно деспотичной мамашей. Она беззастенчиво лезла в политику и пыталась влиять на решения сына - императора Александра. Будучи осведомлена о заговоре против своего мужа, Павла I, она и Александр, фактически санкционировали его убийство, не предприняв ничего, чтобы его предотвратить. Неизвестно, было ли в их силах повлиять на заговорщиков - уж очень сильно не любили Павла при дворе, но они не очень-то и пытались. Правда убиенный, своим вздорным характером и сумасбродством, так сказать, не оставил себе шансов. Конечно, деньги и подстрекательство англичан легли на благодатную почву, но и без них, у Павла имелось достаточно врагов. Он стоял на пути у больших денег, а это, как известно, чревато.

Мой брат Александр, став императором, стал так же и главой семьи, заменив младшим Николаю и Михаилу отца. Будучи занят государственными делами и армией во время непрерывных Наполеоновских войн, он редко навещал нас. Поэтому, так сложилось, что единственным близким мне человеком в семье, стал Михаил.

Александр был человеком скрытным и непостоянным. Он, то увлекался масонством, то православием, то приветствовал либеральные идеи, то проводил консервативную политику. Позже, узнав его получше, мне думалось, что он разуверился в либеральных идеях и возможности их реализации в тогдашней российской действительности. Впрочем, по-настоящему Александра не знал никто: он всегда старательно скрывал свои чувства. По окончании войны он казался усталым и разочарованным. Но не буду забегать вперед.

В этот ясный и морозный день звуки разносились далеко по округе. Густая и нестройная толпа скопилась на берегу реки с непривычным для французского уха названием - Berezina, но лишь немногие из них смогли пробиться к двум понтонным мостам, построенным через реку. Сверху, где располагался полк Огюста Клермона, толпа походила на ручей набирающий силу, который вот-вот прорвет плотину. Несмотря на огромное скопище людей, заполнивших все пространство до горизонта, было довольно тихо. Отчетливо слышались ругательства и окрики солдат охранявших переправу, да визг пил и стук топоров саперов, которые, по грудь в воде, среди редких льдин, неустанно чинили расшатавшиеся опоры мостов.

Полк Огюста расположился на одной из возвышенностей, юго-восточнее переправы, с задачей прикрывать мост, в случае появления русских. Он, как и остальные однополчане, понимал, что шансов выжить у них, почти нет, потому что гвардия и все, кто в состоянии держать ружье, сейчас переходят через мосты. В случае появления русских, они могли надеяться только на себя и на те куцые батареи, что успели переправить на противоположный берег.

Солдаты поредевшего полка группками расположились вокруг нескольких костров, пытаясь хоть немного согреться и попить горячей болтанки из муки с отрубями. Счастливчики, которым удалось раздобыть немного конины, жарили мясо прямо на углях. Фузилеры и гренадеры Великой Армии, ныне представляли собой печальное зрелище. Больше всего бросались в глаза обмотки на ногах. Сапоги у всех, за время долгого отступления, давно поистрепались, и дабы не обморозить ноги, солдаты обматывали остатки сапог шерстяными платками или просто обрезками ткани - кто, что смог раздобыть в разграбленных во время летнего наступления русских деревнях. Остальная экипировка, тоже имела явно не армейское происхождение. Большинство сидели одетые в крестьянские овчины, которые были по достоинству оценены отступавшими французами после того, как ударили первые морозы. Некоторые, даже умудрились раздобыть настоящие меховые шубы. Черт с ней, что дамская, зато не замерзнешь. И вообще, шуточки по поводу одежки быстро прекратились, как только солдаты начали замерзать. Те, кто смеялись и брезговали, первыми остались лежать в сугробах вдоль Смоленской дороги.

- Чертов мороз, - сказал сидевший рядом капрал Удэ. Он был матерый вояка, этот Удэ, прошедший не одну компанию. А теперь, вместо бравого капрала-великана, на Огюста смотрел осунувшийся и оборванный нищий, со слезящимися от холода глазами и красным, шелушащимся носом. Не то, чтобы такой холод нельзя пережить. Но месяц бесконечных переходов, без крыши на ночлег и со скудеющим рационом, когда дождь льет за шкирку, а ночью, мягкий снег так обманчиво покоен, и закаленный ветеран может дать дуба. Первыми начали падать лошади, а за ними и люди. Их нынешний полк собрали с бору по сосенке, из поредевших дивизий Великой Армии, но с Удэ Огюст был знаком c начала компании, когда они оба служили под командованием маршала Виктора.

На реплику Удэ Огюст ничего ни ответил.

- Эй, Жан-Пьер, как твой суп, закипел уже? - спросил Удэ кашеварившего фузилера.

- Скоро, - ответил тот, - сейчас отрубей досыплю и можно приступать.

- Это хорошо, - ответил Удэ, - а то у меня с утра все нутро промерзло. Эх, сейчас бы этой русской водки, а Огюст? - спросил он, - Помнишь, как тогда, в Москве?

- Еще бы, - фыркнул тот, - ты тогда так надрался, что полковник приказал оставить тебя на три дня в карцере «для протрезвления».

- Да, славная была попойка, - мечтательно произнес Удэ, - Если бы не пожар, так я действительно просидел бы там эти три дня, а так, уже назавтра выпустили, - сказал он и засмеялся сиплым, простуженным смехом.

- Водку ему, - ворчливо отозвался кашеваривший Жан-Пьер, - Ты бы лучше конины где-нибудь раздобыл, а то этого кусочка даже младенцу маловато будет, а нас здесь десяток.