Когда часы пробьют двенадцать - Диана Александровна Миничева

оседать, игра на скрипке. Не менее нудные композиции, написанные черными, блеклыми нотами – истинный дворянин должен знать их всех наизусть, чтобы не прослыть невеждой и неучем.

В три часа дня наступает время обеда, только уже в полном одиночестве – матушка либо отбывает на балет или в театр, где она любила бывать, либо же запирается в комнате до ужина, читая классику на самых разных языках, в том числе на немецком, английском, норвежском и испанском. После обеда – урок танцев под монотонный, но точный и четкий такт учителя, сопровождаемый его хлопками.

Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три…

Замолкни…

Поворот и заново! Раз, два, три…

Пожалуйста, умоляю, замолчи, наконец!

– Рита, – голос Кая слышится рядом с ухом и я, наконец, возвращаюсь из глубины своих мыслей. Прежде, чем я успеваю что-либо сказать, он целует меня. Неожиданно, глубоко и тепло, снова не спрашивая разрешения. Ах, теперь понятно. Это наше единственное желание, которого жаждем мы оба. Друг друга.

Я не желаю останавливать это, отвечаю, стараясь продолжить поцелуй, на что он лишь отстраняется, смеется, ласково гладит мои волосы, щеку. Он старается растянуть этот сладкий момент, немо говорит не торопиться, делая жадной именно меня. А затем надевает на мой безымянный палец блестящее серебряное кольцо, имитирующее корону, которое было подарено им еще вчера, в день моего совершеннолетия, и которое я с такой тоской не могла носить при свете дня, при других людях. На его руке, что сплетается с моей, точно такое же, но больше, одетое с самого начала нашей встречи. Единственное время единства с ним, с Каем, здесь, в тишине, которую мы нарушаем своими счастливыми разговорами, ровно до восхода солнца.

А потом он опять уйдет, я снова буду разбавлять молчание огромной комнаты шагами, цоканьем каблуков, шуршанием одежды, а затем засну. Наутро это покажется мне повторяющимся сном, день пройдет так, как вчерашний, а когда ночь снова войдет в свои права, куранты заново начнут отбивать двенадцать раз и я в очередной раз услышу твой нахальный, но ласковый и совсем родной голос.

Глаза постепенно стали влажными, а затем по щеке резко скользнула слеза – самая первая и нетерпеливая, желающая донести до окружающих свое отчаяние.

– Рита! – он поворачивается ко мне перед самым зеркалом, нежно улыбается, тянет ко мне руки, будто желает обнять и кричит, совсем не беспокоясь о том, что нас услышат. – Идем со мной, Рита!

Он… он услышал меня? – беспокоится моя душа.

Но я не могу! – пытается заставить МЕНЯ опомниться уже мой собственный рассудок. – Из нас двоих только я не могу пройти через зеркало!

Однако тело не слышит ни плача счастья и надежды души, ни голоса разума. Оно бежит – бежит, теряя эти дурацкие цокающие туфли с каблуками по пути, запинаясь о подол не менее дурацкого вычурного платья…

А затем девушка, наконец-таки обретшая блеск в глазах, тонет в объятьях своего возлюбленного, похожего на нее как две капли воды. Оба лучезарно улыбаются от счастья, смеются, девушка продолжает плакать – и все затихает.

Солнце медленно показывается в окне, встает над горизонтом, освещает своими первыми шустрыми лучами пустую комнату, а в коридоре за дверью слышится частый стук каблуков, быстрые шаги, раздраженный голос хозяев дома и беспокойный гул всполошившейся прислуги. Двери резко раскрываются на распашку, слышится их удар об стены и Рите, устроившей шум в такую рань, вот-вот не поздоровится.

Но дочери герцога нет. Сердце, наполненное любовью, и глаза, наконец искрящиеся жизнью, прошли сквозь отражение, оставив после себя в серой, скучной, тесной комнатке лишь смятую, взбитую постель, осколки бедного зеркала и пару надоевших туфелек.