Время зверинца - Говард Джейкобсон

— От чего именно вы ее освободили, сэр? — уточнил второй полисмен, постарше и с гранитным брюхом того типа, какой можно увидеть в спецотрядах по разгону демонстраций или у луизианских шерифов. Интересно, что разгонщики демонстраций и луизианские шерифы могут делать в Чиппинг-Нортоне?

В общих чертах мой ответ свелся к следующему:

Я ничего не имею конкретно против Оксфэма. Я поступил бы точно так же, увидев свою книгу на любой секонд-хендовой распродаже. Тут дело принципа. Моему авторскому кошельку без разницы, где потом окажутся плоды моих трудов с истрепанной обложкой и загнутыми страницами, однако всем нам не мешало бы проявлять больше почтения к павшим. Книга в целом, как престижный объект и как источник мудрости — «Всякий человек, я пойду с тобой, чтобы служить тебе проводником»[4]и все такое, — сейчас умирает. Попытки ее реанимировать, скорее всего, тщетны, однако мы можем хотя бы устроить достойные похороны. Где и с кем мы заканчиваем свой путь в этом мире — вот что имеет значение, офицер.

Прикидывая, насколько я опасен для общества и стоит ли возиться с оформлением протокола, они полистали злосчастную книжку (не без сардонических ухмылок, как мне показалось, хотя тут уж сетовать грех — бедному да вору вся одежка впору). Странное возникает чувство, когда посреди оживленной улицы провинциального городка два копа бегло изучают твой литературный опус, из ближайших лавочек пялятся торговцы, а туристы, облизывая мороженое, кучкуются вокруг и любопытствуют, что за злодейство ты совершил. Я очень надеялся, что какая-нибудь прочитанная строка заставит одного из копов рассмеяться, а еще лучше — пустить слезу. Однако более всего их заинтересовало само название: «Мартышкин блуд».

Младший полисмен не знал исходной идиомы и потребовал пояснений.

— Это типа когда блудливый ханыга косит под трудягу, — пояснил я.

Много чего я подрастерял в этой жизни, продолжая терять все больше с каждым часом, однако пока еще сохранил способность имитировать смачный прононс ланкаширских обормотов, сам будучи всего лишь их соседом из Чешира.

— Вона что! — молвил он растерянно, однако тут же сформулировал новый вопрос.

Поскольку я назвался писателем — именно назвался, а не являюсь, каковой нюанс он подчеркнул, будто собираясь проверить это по прибытии в участок, — и поскольку я вроде кое-что смыслю в мартышках, он пожелал узнать такую вещь: если мартышке дать сколько угодно свободного времени и хороший компьютер, сможет ли она написать, к примеру, «Гамлета»?

— Я думаю, что произведение искусства можно создать спонтанно, вовсе к этому не стремясь, — сказал я. — И время тут не имеет значения.

Он поскреб подбородок:

— Это значит «да» или «нет»?

— В конечном счете, — сказал я, — все зависит от самой мартышки. Надо лишь найти такую, у которой сила духа, интеллект, воображение и поэтический дар будут сравнимы с шекспировскими, и тогда все возможно. Вот только зачем такой мартышке заново писать что-то уже написанное?

Хотелось добавить, что лично мне было бы куда интереснее узнать, сможет ли сколь угодное количество мартышек, не ограничиваемых во времени, совместными усилиями прочесть того же «Гамлета»? Но, будучи жестоко уязвленным и только что смешанным с грязью писателем, я прикусил язык.

Между тем «луизианский шериф» так и эдак вертел в руках вещественное доказательство, напоминая букиниста, который приценивается к раритету. Открыв «Мартышкин блуд» на странице с посвящением, он прочел вслух:

— «Красоте и безупречности: с нежной любовью жене и теще»… Не слишком ли круто загнуто?

— Вы о чем?

— Я о нежной любви к теще.

Через его плечо я заглянул в книгу. Посвящение было написано несколько лет назад, а такие мелочи забываются быстро. Да что там говорить — с течением лет порой забываются и люди, которым посвящались книги.

— Нет, — сказал я, — «нежная любовь» относится только к жене, а теща идет через союз «и».

— Тогда правильнее было бы вставить перед «и» разделительную запятую, разве нет? — И он ткнул пальцем в книгу, указывая место, где следовало находиться запятой.

Я был в курсе бесконечной оксфордской полемики насчет пунктуации при перечислении, однако до сей поры мне и в голову не приходило, что эта полемика может выйти за пределы университетских стен и проникнуть в ряды нашей полиции. Без сомнения, у Оксфорда имелись особые правила и насчет «раздвоения» эпитетов. Как же называлась эта фигура речи, непреднамеренно (если то и впрямь была простая небрежность) мной употребленная? Что-то вроде зевгмы, только не зевгма. Может, спросить у копа? Уж он-то знает наверняка.

— Послушайте, — сказал я, — раз уж вы оказались таким вдумчивым читателем, можно вручить вам подарок в виде мною написанной книги?

— Разумеется, нельзя, — сказал он. — Мало того что я окажусь виновным в получении взятки, так я буду виновен еще и в хранении краденого имущества.

В итоге я был счастлив отделаться только формальным предупреждением, учитывая нешуточные обстоятельства дела, — как-никак, помимо кражи книги, мне вменялись в вину уклонение от постановки запятой и нечистые помыслы относительно собственной тещи.

Разделительной запятой между ними не было никогда — так повелось с самого начала нашего знакомства.

Однажды темным февральским вечером, когда я уже отпустил по домам сотрудников магазина, по каменным ступеням старинного георгианского здания, в котором расположена «Вильгельмина», громко зацокали каблуки, а затем в дверях появилась Ванесса, первым делом пожелавшая знать, не заходила ли сюда ее мама. Я попросил дать описание этой предполагаемой посетительницы.

— Высокая… — сказала Ванесса и подняла руки, изобразив нечто вроде беседки.

— Стройная… — продолжила она, и руки опустились, сближаясь и расходясь, как водосточные трубы по краям этой беседки.

— С пышным бюстом… — Она опустила взгляд на собственный бюст и как будто слегка удивилась его размерам.

— Беспокойная… — Энергичный взмах обеими руками, напоминающий колыхание ветвей на ветру. — И рыжие волосы, как у меня.

— Такой здесь не было, — сказал я, порывшись в памяти. — Хотя… вы не могли бы описать ее внешность подробнее?

Но этого не потребовалось, ибо в следующую минуту, легка на помине, с громким цоканьем каблуков по каменным ступеням явилась она сама — высокая, как беседка, стройная, как водосточная труба, пышногрудая и беспокойная, как фруктовый сад в эпицентре торнадо.

И вдобавок рыжие волосы, к которым я всегда питал слабость. Рыжие волосы, завитые самым экстравагантным образом, чуть ли не в насмешку над собой, как будто она сознавала — как будто они обе сознавали, — что с такой красотой можно позволить себе любые смелые эксперименты.