Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон

Зима в том году выдалась суровая, но Поль, которому как раз стукнуло тридцать, уперся и остался жить один в просторных комнатах, предназначавшихся совсем для других целей. К весне он изрядно одичал, обратив всю свою ярость на работу и без устали нападая на дядек с их безнадежно устаревшими подходами, достойными средневековых невежд. Они схлестнулись не на шутку. Было сказано много обидных слов, произнесено много взаимных оскорблений; Поль не побоялся вынести сор из избы; Николь тоже внесла свою лепту — и лодка покачнулась. Немногочисленные соседи наблюдали за разыгравшейся схваткой, подсчитывая очки, пока следующей зимой атавистические страсти не улеглись и не установилось вполне предсказуемое статус-кво; деваться-то им все равно было некуда: все четверо, молодые и старые, продолжали вариться в том же соку — лес, земля, скотина, постройки, — привязанные и прикованные друг к другу, тесно сплетенные и обреченные — Николь с Полем только начинали об этом догадываться — всю жизнь подчиняться допотопным силам, которых даже не умели назвать по имени. Если у Поля после этого и были какие-то любовные интрижки — а они наверняка были, — он держал рот на замке и, казалось, смирился с тем, что вступает в невеселую переломную пору сорокалетия закоренелым холостяком. Вот почему и дядьки, и Николь в изумлении разинули рты, когда Поль, недавно отметивший сорок шестой день рождения, за послеобеденным кофе в двух словах — дело было в первое воскресенье апреля, если точнее, в Вербное воскресенье, это Николь точно запомнила, — сообщил, что весной собирается сделать на втором этаже кое-какой ремонт, потому что в конце июня к нему переедет жить Анетта — женщина тридцати семи лет родом из Байоля — это на севере — со своим одиннадцатилетним сыном Эриком, который в сентябре пойдет в шестой класс коллежа в Конда.

В июне здешние места превращались в пышный букет. Две липы во дворе, клен в углу сада, сирень у забора — все шелестело, подрагивало, колыхалось, все было залито зеленым светом — блестящим, лаковым, почти черным в тени; это была неслыханная роскошь, от которой, стоило подуть легкому ветерку, перехватывало дух; выразить это чувство словами было невозможно — они застревали внизу живота, скукоженные, убогие, неразличимые. Оставалось лишь безмолвно поражаться царящему вокруг сверкающему великолепию. Июнь, как повелось от века, собирал все силы природы, призывал их на помощь — свет, ветер, воду, листву, траву, цветы и зверей — и обрушивался на потрясенного человека, этого ловкого и бесстрашного двуногого, заключенного в жалкой тесноте своего тела. Глазам делалось больно от ликующей вокруг красоты; в голове плыло от одуряющих запахов — сена, перегноя, грунтовых дорог, домашней скотины.

Хлопнули дверцы машины, и раздался собачий лай; Лола неистово вертела хвостом возле ног хозяина, державшего ее на поводке и не дававшего обнюхать, как полагается, чужаков, поздороваться с ними и выразить им свою радость; оскалив бело-розовую пасть в широкой улыбке, она нетерпеливо рвалась вперед и ждала, пока машина соизволит затормозить посреди двора и выпустить на волю доставленный по назначению бесценный груз.

Двор, обдуваемый зеленым ветром и палимый молодым солнцем, был пуст. Поль не двигался с места, стараясь успокоить собаку: это Анетта, это Эрик, повторял он ей, они будут жить с нами. Все трое на миг замерли, озаренные ярким до умопомрачения светом. Собака бросилась к мальчику и принялась лизать ему руки; он стоял неподвижно, вбирая широко открытыми глазами все, что видел, — двор, деревья, черный провал старой хлебной печи, в которой теперь держали инструменты, а в глубине, у забора — клетки с кроликами. Он подошел к ним поближе и встал перед клетками как приклеенный, не в силах оторваться от созерцания их возни. Собака отстала от него и переключила свое внимание на женщину, чьи лодыжки и белые икры явно заслуживали интереса, хотя доступ к ним преграждали многочисленные чемоданы, сумки и коробки; мужчина — хозяин — уже начал перетаскивать их в дом, и оба они, мужчина и женщина, засуетились, бегая от машины к дому и от дома к машине, а мальчик по-прежнему стоял к ним спиной, опустив светлый затылок и бессильно свесив вдоль туловища руки.

Женщина хлопотала вокруг вещей, следила, чтобы ничего не упало и не разбилось; как только все будет перенесено, состоится официальное знакомство с дядьями и сестрой, которые пока что засели на кухне; вскоре ей предстоит открыть для себя этих людей; Поль говорил ей о них, поначалу, при первом телефонном разговоре, скупыми короткими фразами, потом, при встрече, рассказал, что на ферме он живет не один, а с сестрой Николь, которая моложе его на одиннадцать месяцев, и дядьками: старшему из них, Луи, восемьдесят один год, второму, Пьеру, — восемьдесят; земля и дом принадлежат им, они прожили здесь всю жизнь, здесь же и родились. Он объяснил: Николь ведет домашнее хозяйство, заботится о них, троих мужчинах, у нее есть права, и она очень независимая, она возит дядек, которые сами водят плохо, к врачу или в банк. По просьбе других местных стариков, чьи дети живут далеко, она ездит в бакалейную лавку, купить то, чего нет у папаши Леммэ, торгующего с грузовика, или, например, за лекарствами.

В ноябре, когда они встретились в Невере, он много говорил о своей сестре. Она была для него почти как близнец; когда им было шестнадцать и семнадцать лет соответственно, родители отвезли их к дядькам — двум бездетным холостякам. Дети быстро привыкли, потому что и до этого все каникулы проводили во Фридьере. Родители сплавили их сюда; отец был дорожным рабочим, а мать зашивалась с пятью младшими — два мальчишки и три девчонки; попробуй прокормить такую ораву на зарплату путевого обходчика, ну, мать еще подрабатывала уборкой, но ей было тяжело, ведь и дома забот хватало, а они оба, Поль и Николь, родились слишком рано и слишком быстро, один за другим, когда матери было всего девятнадцать, а отцу двадцать лет; им пришлось пожениться, потому что она ждала его, Поля, а в то время на это косо смотрели; конечно, особой радости никто не испытывал и свадьба у них получилась не больно-то веселая; вначале они поселились на старой полуразрушенной ферме, но потом отцу подвернулось место путевого обходчика, чему он был очень рад, потому что никогда не любил работать на земле и не умел обходиться со скотиной. Они жили в маленьком городишке, в холодном и вечно сыром доме; через три года после Николь родился еще ребенок, а потом так и пошло, по ребенку каждые полтора года. Поль помнил, что рассказывал это Анетте какими-то обрывками, бессвязными кусками, и сам поражался тому, что спустя столько лет в нем все еще живут эти плохо подогнанные друг к другу воспоминания. Она слушала, переводя взгляд с его лица на лежащие на столе руки — сильные и широкие, но с длинными пальцами, выглядевшие удивительно ухоженными; уже позже, во Фридьере, она поймет, в чем дело, когда увидит, как он по многу раз в день старательно моет их под краном, поворачивая то одной, то другой стороной, и никогда не забывает, перед тем как отправиться в коровник, поле или сарай, смазать их какой-то серой жирной мазью, которую он называл жиром для дойки и которой так же смазывал вымя у коров. Ей только предстояло обо всем этом узнать — и про жир для дойки, и про то, что у коров очень нежное вымя.

В Невере, когда он обо всем этом рассказывал, доверчиво и торопливо, положив перед собой руки, она вдруг почувствовала, как у нее что-то сжалось внутри, в самых печенках, особенно когда он сказал, что их с сестрой, его и Николь, сплавили к дядькам, как щенят из слишком большого выводка. Их мать была еще жива, она даже была не очень старая, только после инсульта повредилась головой, и ее определили в дом престарелых в Иссуаре, где жила ее младшая сестра. Отец давно умер. Они почти не поддерживали отношений со своими младшими братьями и сестрами, из которых ни один не стал крестьянином, ни один из пяти, все они работали, имели дома и семьи, кто близ Лиона, кто в Сент-Этьене или Клермон-Ферране. Родительский дом — унылая тесная хибара — достался одному из братьев, который поселился там с женой. Поль, иногда проезжавший мимо на машине, даже не останавливался, не говоря уже о том, чтобы зайти, хотя в августе, на протяжении двух или трех недель, ставни в доме, окруженном залитым гудроном двориком, были распахнуты, а на подоконнике красовались горшки с геранью или петуньями. После того как мать поместили в дом престарелых, им с Николь в качестве наследства достались стиральная машина и газовая плита — и то и другое дышало на ладан. Но Поль с Николь ни в чем не нуждались; они знали, что к ним перейдет все принадлежащее дядьям добро, и земля, и постройки; дядья были родственниками со стороны матери, которая тоже родилась во Фридьере и уехала отсюда в восемнадцать лет, забеременев; она была у родителей единственной поздней дочкой, появившейся на свет, когда старшим братьям было четырнадцать и пятнадцать лет; о том, чтобы делить наследство между матерью и ее братьями, и речи не шло. Полю и Николь повезло: им не пришлось, как остальным, отвоевывать себе место под чужим солнцем, искать работу, терпеть над собой начальников и в конце каждого месяца ломать голову над тем, как бы исхитриться заплатить за квартиру, газ и свет. Без всяких усилий со своей стороны они получили то, о чем многие могут только мечтать, — возможность спокойно трудиться и жить в нормальном доме со всеми удобствами, в том числе с телевизором; ведь современные крестьяне пользуются всеми благами цивилизации даже в таких заброшенных углах, как Фридьер, а дядьки, эти два закоренелых холостяка, любили комфорт, а потому провели в доме центральное отопление, устроили ванную комнату и поставили антенну; и с какой стати они должны отдавать часть наследства людям, которые и так получают субсидии от правительства, да еще при этом вечно жалуются на бедность, нет, правда, с какой стати?