Запретный мир - Александр Громов

Прихотливы и недоступны человеческому пониманию желания богов: есть целые миры, созданные ими неизвестно зачем. Прямой угрозы оттуда вроде бы нет, но лишь потому, что Договор велит держаться от таких миров подальше. Никакой кудесник, чародей или колдун, как ни называй того, кто способен открыть Дверь, не должен даже заглядывать в эти миры. Там нет ничего полезного. Ступив по неосторожности в такой мир, колдун не должен возвращаться – его не примут. Слишком велика опасность занести оттуда чужое страшное НЕЧТО, чтобы кто-нибудь отважился нарушить запрет. Цена ошибки высока непомерно. Во всех мирах известен простой и ясный закон: никто и никогда не должен открывать Дверь куда не следует.

Никто. Ни за что. Никогда.

Это главное.

Он видный был мужчина,

Изящных форм, с приветливым лицом…

А.К. Толстой

Тум. Тум. Тум. Бух-х!.. Тум. Тум…

С каждым ударом лома стена гулко вздрагивала. Качался настил под ногами, туманом висела рыжая пыль, мелким бесом брызгала кирпичная крошка. Иногда из глубин продолбленной в стене ниши вываливался целый кирпич с присохшим пластом раствора, гулко рушился на заляпанный настил деревянного «козла» и, если не удерживался, летел вниз на кучу мусора. Тупое жало лома вбивалось в следующий шов – раз, другой. Кирпич упрямился, крошился почем зря и целиком идти не хотел. Знамо дело: эту стенку клали летом, а если бы нынешней зимой, то забытую нишу в примерзшей, не схватившейся кладке расковырял бы за какой-нибудь час и тщедушный Агапыч, не то что Витюня.

Тум. Тум. Тум.

Агапыч как раз сидел внизу на доске, положенной на две кучи мусора, задумчиво курил третью подряд «Лаки Страйк» и смотрел, как подсобник колупает стену. Посмотреть было на что: Витюня трудился второй час с размеренностью стенобитного тарана. За это время он ни секунды не отдохнул, не сказал ни единого слова и только время от времени перехватывал поудобнее лом.

В дверной проем сунулся прораб Мамыкин по кличке Луноход, подышал на ладони, потопал валенками, зябко передернулся и сказал:

– Ага.

– Ага, – согласился Агапыч. – Еще с полчаса, тудыть, и все.

Мамыкин потер замерзший нос. Было заметно, что он хочет что-то сказать, но еще не придумал – что.

– Раствор привезли? – упредил вопросом Агапыч.

– Скоро будет. Ты тут не очень рассиживайся. На девятый подадим.

– Яволь, – сказал Агапыч вслед уходящему прорабу и, помолчав, добавил, вложив в интонацию всю неприязнь пролетариата к любому начальству, а к лишнему в особенности: – Ходит, тудыть, зараза. Змей.

Он помолчал, напрасно ожидая ответной реплики Витюни. Но тот продолжал молча крушить кирпич.

– Перекури, – предложил Агапыч. – Он в бытовку греться пошел, когда еще к нам поднимется. Слышь?

Витюня в последний раз выбил ломом стаю осколков, положил инструмент и, тяжело спрыгнув с закачавшегося «козла», присел рядышком на пискнувшую доску. Со стороны он походил на средних размеров йети, обряженного в телогрейку и старую ушанку, а мелкий Агапыч – на его детеныша. Верхняя пуговица Витюниной телогрейки не застегивалась – мешала толщина шеи. Крушить так крушить, «курить» так «курить», все едино. Хотя Витюня никогда не курил прежде и не собирался баловаться этим ни теперь, ни впредь. Вредно это. Иное дело перед концом работы принять на грудь стопарик водки, ровно один, только чтобы тепло побежало по организму, и занюхать ароматной хлебной корочкой, в крайнем случае – просто промерзлой рукавицей. Пьян не будешь, а все веселее жить. Но до стопарика оставалось еще часа четыре, не меньше.

– Сорок лет на стройках отышачил, а еще ни одной не видел, чтобы без долбежки обошлось, – жизнерадостно сообщил Агапыч, пуская дым через нос-пуговку. – Инженера, тудыть, начальнички… То дверь забудут, а то и вентиляционную шахту, – долби, Гаврила. И долбишь…

Витюня не поддержал тему – дышал на руки. Хотя, по правде сказать, долбить приходилось всякий раз ему, а не Агапычу. Агапычу что – он каменщик, только и умеет наскакивать: что, мол, ты мне раствор как собаке кидаешь? А как его еще кидать, спрашивается? Да и не кидают собакам раствор, нужен он им.

– Не свело? – спросил Агапыч, с уважением глядя на громадные Витюнины кулаки. – Это тебе, тудыть, не штанга. После лома иной раз так пальцы скрючит, не знаешь, чем и разогнуть. Что, прихватило?

Витюня покачал головой. Агапыч, притушив бычок о кирпич, ерзал на доске, хитренько заглядывал в глаза. По-видимому, еще не расстался с надеждой разговорить Витюню.

– Я одного знал, так он вместе с ломом с лесов навернулся, – сказал он наконец. – При мне дело было, в пятьдесят седьмом, тоже зимой. Знаешь, как тогда строили? Леса – ты, тудыть, хрен такие видал. Вот такенный трап, носилки, и ты тащишь… Да. Ну так вот: летит это он, значит, с шестого этажа, и лом у него в руке. Молча летит, вдумчиво. Этажа возле четвертого он, говорит, и допер: а зачем мне лом?! И как начал его от себя отпихивать! Одна рука, тудыть, пихает, другая, наоборот, вцепилась намертво – и ни в какую. Так почти что до самой земли с ломом и провоевал.

– Ну и? – осипшим басом спросил Витюня.

– Что «ну и»? – с досадой произнес Агапыч. – В сугроб упал, ушибся только да заикался потом с месяц. А лом рядом воткнулся.

Витюня не отозвался.

– Слова от тебя не добьешься, – осудил Агапыч. – Какой ты студент. Только и пользы, что силы невпроворот. Правильно тебя из института выгнали, вот что я тебе по секрету скажу.

Витюня натянул рукавицы, нахохлился и осторожно полез на разболтанного «козла».

– Не выгнали, – пробасил он оттуда, первым ударом вогнав лом в кладку на добрую пядь. – У меня академка.

Агапыч ушел. Витюня продолжал расширять нишу. Пусть будет даже пошире, чем нужно, – жалко, что ли? Ровная ниша, хорошая.

Тум. Тум. Тум. Тум.

Ход мыслей, нарушенный надоедой Агапычем, восстанавливался в такт ударам – по биту в секунду, как непременно съязвила бы Светка. Ну ладно. Вот, скажем, лом. Простой инструмент из стали марки 45 или 60. Ничего сталь. Варится, куется. Руками не согнуть, разве что о колено. Пожалуй, тонковат, да и легковат, не по руке – но на то он и лом, а не гриф от штанги. Что еще есть в этом слове? Лом – это то, что ломает, или то, что уже поломано? И так бывает, и этак. Задумаешься, коли твоя фамилия Ломонос. Не Михайло Ломоносов, изволите видеть, а Витюня Ломонос. Как в насмешку. Наградил родитель. Лом тут, правда, ни при чем, а просто кто-то из предков, скорее всего, кому-то когда-то сломал нос, вот и фамилия. Кстати, а Ломоносов согнул бы лом? Наверное. В узел-то он вязал по случаю – не то кочергу, не то случайного прохожего. Правильный был мужик.

Вместе с проплывшей мыслью о штанге пришла тоска. Обманула штанга, подвела. Семь лет назад благодаря ей Витюню провели считай без экзаменов в Институт стали и сплавов – ему было все равно куда. На том удача и кончилась. А где вожделенные победы на спартакиадах, универсиадах, олимпиадах? Международные турниры? Где? Какое-то время они жили в розовых мечтах, но мечты постепенно выцвели, а потом и вовсе куда-то исчезли. Остались будни, хруст в позвонках, гулкое буханье штанги о помост, сто грамм после душа да телик в общаге. Ходи на тренировки, не уклоняйся от соревнований, выжимай очки команде – за это тебя терпят и не гонят взашей.