Тайна древнего замка - Эрик Вальц

Бильгильдис

Когда я вошла в купальню, тело графа Агапета лежало на полу, прикрытое попоной. Я приподняла край попоны и взглянула на его старое, изъеденное временем и непогодой лицо. Серые глаза, в которых застыл упрек, глядели прямо на меня. Эти глаза не закрывались. Череда воспоминаний промелькнула в моей голове. Я могла бы смотреть в эти глаза целый день, но стражники уже начали обращать на меня внимание.

Какой позор! Великий граф валяется голым под зловонной попоной, он весь перепачкан кровью, кровью, которой почти не осталось в его теле. Несомненно, он иначе представлял себе свою смерть. Да уж, убийство сурово подпортило графу жизнь. И смерть в придачу.

Через какое-то время ко мне подошел Бальдур, супруг Элисии. Он был пьян.

— Как это произошло? — спросил он и уставился на меня, будто и вправду ожидая, что я отвечу на этот вопрос.

Я выдавила из себя пару звуков — это надежное средство, чтобы заставить людей отцепиться от меня.

Пока Бальдур разговаривал с одним из сгрудившихся здесь стражников, я посмотрела в дальний угол купальни, где в полумраке спряталась эта венгерская тварь. Поджав ноги и прикрывая грудь коленями, она сидела на полу, обнаженная, изящная, словно бронзовая статуэточка. И стражники, и Бальдур поглядывали в ее сторону. Такую красавицу можно страстно любить или не менее страстно ненавидеть. Третьего не дано.

— Кто-то должен сообщить о произошедшем графине, — вдруг заявил Бальдур, точно на него снизошло великое озарение. — Бильгильдис, ты пойдешь к ней.

Да, за долгие годы моей службы графиня научилась понимать, что я пытаюсь ей сказать, но все же обычно это она что-то рассказывает мне, а не наоборот. И если мне уж и нужно ей что-то сообщить, то это, как правило, простые вещи — я зову ее к столу или, например, даю ей понять, что платье, которое она ищет, сейчас у прачки. Ее тайны, которыми она делится со мной, не становятся предметом наших, так сказать, разговоров, но если уж возникает такая необходимость, я передаю графине записку.

Представляю себе, как выглядело бы сообщение о произошедшем вчера вечером. «Простите за беспокойство, госпожа, но вашему мужу перерезали горло». Или: «Ваш супруг изволил купаться в ванной с прелестной юной красоткой. И умер». Или: «Ваш муж сунул между ног одной красотке свой член, ей это не понравилось, и она всадила кинжал ему в горло».

Ко мне подошел Раймунд, мой муж. Старикан осведомился, с чего это я смеюсь, — что-что, а смеяться я умею. Он принялся увещевать меня, говоря, что сейчас ночь, в замке царит траур… Я отмахнулась от него, давая понять, чтобы он шел к черту. То же сообщение, но в несравнимо более вежливой форме, я донесла и до Бальдура, когда он вновь попытался отправить меня к графине. Я взяла этого недоумка за руку и потащила его в комнату хозяйки.

Клэр

Мой зять Бальдур в присутствии Бильгильдис и нашего священника сообщил мне в поздний час, что мой супруг стал жертвой коварного нападения.

— Прости, что ты сказал, Бальдур?

— Его убили… в купальне… мы… мы думаем… он… похоже, что дикарка… он привез ее с собой из похода… и наверное, она его… она к нему подкралась… и сзади… коварно…

Я сразу упала на колени, сложила руки, поднесла их к губам, поцеловала кончики пальцев и закрыла глаза. Все присутствующие ожидали, что я поступлю именно так. Зачем их разочаровывать? Как и любой человек в этом мире, я год за годом создавала образ себя, образ, который вспыхивает в сознании каждого, кто слышит мое имя. Собственная маска, личина — вот истинные знаки, отличающие людей друг от друга. Маски важнее и долговечнее всего, что мы делаем или говорим. Этим знаком может быть особая улыбка, движение бровей, пульсирующая жилка на шее, сжатый кулак. Как бы то ни было, это всегда то, что соответствует сущности человека. Я известна своей набожностью, и десятки тысяч раз люди видели, как я опускаюсь на колени, особым образом складываю руки и целую кончики пальцев, прежде чем начать молиться. Это мой знак, мой образ, отражающий набожность. И, как и любой хороший образ, он создается и для других, и для меня самой. Я придумала этот образ себя и поверила в него, поверила в свою набожность. Тем не менее любовь к Богу — лишь одна из черт моего характера, моя набожность — лишь крошечный осколок моей личности, деталь огромной мозаики.

Остальные волей-неволей последовали моему примеру и встали на колени. Бальдуру и так непросто было держаться на ногах, он был очень пьян. От него воняло — пивом и уборной. Отец Николаус, низенький, толстый, лысый, страдал от икоты — он тоже перепил на пиру. А Бильгильдис… Она не особо набожна, но я заметила, что сейчас она молится не только для того, чтобы угодить мне.

— Я допрошу эту венгерскую девушку. Как можно скорее, — сказал Бальдур, как только я поднялась на ноги.

— Да, займись этим.

— Мне так… я даже передать не могу, как мне…

— Спасибо, Бальдур.

— Он был великим человеком. Мы устроим ему достойное погребение.

— Да.

— Ужасно, что его убили после того, как он… ну, вы понимаете…

— Конечно.

— Я защищу вас. Подобного больше никогда не повторится. Вы с Элисией будете в безопасности.

— Спасибо тебе за теплые слова, Бальдур. Как там Элисия? Бедная девочка, наверное, убита горем.

— Да, она… она…

— Я хочу повидаться с ней.

— Сейчас она никого не хочет видеть, даже меня. По крайней мере на это намекнула Бильгильдис.

Бильгильдис кивнула. Я хорошо знаю свою дочь, и потому я поняла, что сейчас бессмысленно навязывать ей мое общество.

— Если она еще не будет спать, когда ты придешь к ней, Бальдур, передай ей, что мысленно я с ней.

Когда Бальдур ушел, я присела на сундук. Я была не одна. У двери стояла Бильгильдис и смотрела на меня. Немые смотрят иначе. Пристальнее. Проницательнее. Они понимают, что у них не так-то просто спросить, о чем они думают. И им не приходится лгать. В этом их счастье. Наверное, в какой-то мере это восполняет им утрату речи. Немым не приходится лгать. Это дает им превосходство над нами. Бильгильдис знает об этом. И ей известны многие мои тайны.

После того как она ушла, я подождала еще некоторое время, шагая туда-сюда по комнате. Потом я взяла лампу, вышла во вторую дверь, прошла по коридору с низким потолком и очутилась в соседней башне, в комнате Эстульфа. Он лежал спиной к двери на своем ложе у окна. Ночь была теплой, и Эстульф не стал закрывать окно шкурой, поэтому комнату заливал лунный свет. Я прилегла сзади, принимая его позу.

— Клэр? — сонно спросил он, пробуждаясь. — Что ты тут делаешь?

— То же, что и все прошлые месяцы.

— Но мы же договорились, что нам нужно быть осторожнее, теперь, когда вернулся Агапет.

— Почему у тебя ноги такие холодные?