Тридцать шестой - Александр Виленский

— Неудобно, знаешь, что? — Она улыбнулась. — Да ладно, я одна живу, не бойся. Грабить тебя не буду, что с тебя взять? Даже сигарет нет.

— А не боишься вот так, незнакомого человека, с улицы?..

— Чего бояться-то? Изнасилования, что ли? Так я сама кого хочешь изнасилую. На маньяка ты не похож, на серийного убийцу — тоже. Максимум получишь сковородкой по голове, а ногой по яйцам, на этом все и кончится.

— Ух ты, какая грозная!

— Ага, такая. Пошли? Тут рядом.

— Давай хотя бы познакомимся. Тебя как зовут?

— Наташа. А тебя?

— Саша. Очень приятно.

Съемная квартира. Девичья такая. Крохотная комнатка, типа «салон». Плоский телевизор, диванчик-тройничок, журнальный столик, раскрытый лэптоп, забытая чашка с засохшими чайными разводами (тоже мне, хозяйка), раскиданные бумаги какие-то.

Вторая комната — огромная спальня, раза в два больше салона. Разбросанные девчачьи причиндалы, у зеркала набор чего-то косметического, полуоткрытая дверь платяного шкафа. Для полноты картины не хватало только постоянно мяукающего котенка — и все, стандартный набор «одинокая девушка-студентка». Даже имя — Наташа — из того же набора.

Я прикинул, что спать мне придется на этом самом тройничке. Это нормально, росточку я небольшого, так что умещусь.

Она вышла из душа, замотанная в полотенце, прошлепала быстренько босыми ногами в спальню, крикнула оттуда:

— Выпить хочешь?

— Конечно, хочу. — Вот это она молодец, выпивка мне сейчас была бы прямо как лекарство.

— Иди сюда.

«Она что, спиртное в спальне держит?» — подумал я. И это, собственно, было последнее, о чем я подумал. Дальше думать было не надо.

Мы с трудом угомонились где-то под утро. Судя по тому, что соседи в какой-то момент включили музыку — да погромче! — мы их сильно достали своими воплями, охами и стонами, тем более что кровать, как и мы, оказалась на редкость шумной, тоже стонала и охала всеми своими частями, правда часто невпопад.

«Давненько у меня такого не было», — подумал я в полудреме и вдруг психанул, отчего сон почти прошел. Полгода где-то и не было.

Почему-то захотелось плакать, но лучше было заставить себя поспать. «Не пойду завтра на работу, у меня личная трагедия!» — злобно решил я и сладостно провалился в сон.

На запах свежесваренного кофе я шел, как зомби. Здесь, в Израиле, пьют или растворимый, который ничем не пахнет, или «боц» — не сваренный, а заваренный крутым кипятком кофе. Но и он пахнет не так, как настоящий.

А пахло именно настоящим.

Он и был настоящим, свежесваренным, с шапочкой пенки, что еще не успела осесть и православным куполом возвышалась над небольшой джезвой. Пахло умопомрачительно. Забытым знакомым запахом. И это было как раз то, что мне надо было сейчас больше всего.

Наташа сидела на подоконнике (в старых домах на южной окраине Тель-Авива еще сохранились подоконники), как-то хитро сплетя ноги косичкой. Меня всегда забавляло это женское умение так переплетать ноги, не для удобства, а чтоб подчеркнуть их стройность и красоту.

— Плеснуть тебе коньячку в кофе?

— Давай! — И это тоже было то, что мне сейчас было ох как надо.

Соскочила, налила мне кофе в стеклянный стакан (Правильно! — отметил я. — В стеклянном сосуде кофе вкуснее!), плеснула в него из пузатой бутылки и снова забралась на подоконник.

Сейчас будет то, что Тарантино в «Криминальном чтиве» назвал uncomfortable silence (неловким молчанием). Смотреть друг на друга после ночных этюдов было не очень удобно (это я так думал, что ей неудобно, мне-то что, мне, наоборот, очень даже удобно и приятно), при этом нужно о чем-то говорить, а о чем говорить с человеком, с которым у тебя нет ничего общего, кроме случившегося обмена жидкостями? Правда, надо отметить, что обмен прошел весьма удачно, в теле было пусто, я бы даже сказал, звонко, а так бывает только после хорошего секса.

Я отхлебнул кофе, посмаковал послевкусие, когда аромат кофе постепенно вытесняется ароматом спиртного, и поднял глаза на Наташу.

Какое, к богам, «неловкое молчание»! Она внимательно смотрела на меня, а увидев, что и я перевел на нее взгляд, очень серьезно вздохнула и произнесла ненавистную всем мужчинам фразу:

— Нам надо поговорить.

Мне стало нехорошо. Я от одной женщины вчера уже слышал такую же фразу, кончилось это, мягко говоря, не совсем приятными вещами. Я вообще не понимаю этой женской страсти к «поговорить». Ну зачем? Что плохого в том, что мы просто и весело потрахались? А теперь начнется: я не такая, я не хочу, чтобы ты что-нибудь обо мне подумал, я тебя просто пожалела… И все испортит. Или еще хуже: ты знаешь, мне было так здорово, так хорошо, но ты, наверное, сейчас думаешь совсем о другом, я не такая, давай попробуем… И все станет еще хуже.

Ну почему, почему они так обожают все это проговаривать?! Неужели нельзя просто помолчать, сделать вид, что это так естественно, потом мило попрощаться и на этом закончить? Почему надо непременно все испортить? Тем более что меня и в самом деле занимал теперь совершенно другой вопрос: где я буду жить и что мне теперь делать?

Но правила игры есть правила игры, и я, сделав глупое лицо, спросил:

— О чем? — Идиот, правда? Как будто не понятно, о чем.

Она спрыгнула с подоконника, села на табурет, подперла щеку рукой и, глядя мне прямо в глаза, спросила неожиданное:

— Ты когда-нибудь слышал о тридцати шести праведниках?

Я глотнул кофе и, не рассчитав, больно обжег язык.

— Это что-то из иудаизма, да?

— Да.

— В самых общих чертах.

— Конкретно — что ты слышал?

— А почему тебя это интересует?

— Пожалуйста, не отвечай вопросом на вопрос. Что ты знаешь о тридцати шести праведниках? Это важно.

Я напрягся и вспомнил рассказ Борхеса.

— На земле всегда живут тридцать шесть праведников. Кажется, их называют ламед-вавники[2]. О них никто не знает, и они друг о друге не знают, но мир существует исключительно благодаря ним. Если один из них умирает, то его место сразу занимает другой, как правило, ребенок из простой, бедной семьи. Как-то так. А что?

— Это все, что ты знаешь?

— Да.

Наташа улыбнулась:

— Не много. Ну, слушай. Только не перебивай, это действительно очень важно. Ты правильно сказал: мир держится на тридцати шести праведниках. Их число неизменно, постоянно, его мистическую составляющую я тебе раскрывать не буду, ты все равно не поймешь. Да не обижайся ты, не в тебе дело.